Юрий Мушкетик - Сердце и камень

Стыд спутывает Федору ноги, и мальчик едва бредет по мостовой. У этого? Нет — вишь, сердитый. А эта тетка, завидев его, вцепилась в кошелку обеими руками. У этого самого, верно, нет ничего: подметка хлопает и бычок дотягивает до самых губ.

У этого!

— Дядя, дайте... — А дальше слова застряли в горле, и он чуть не заплакал от стыда.

— Ты есть просишь, мальчик?

Глаза у дядька серые, внимательные, не злые.

— На билет. Я в Таврию...

— В Таврию? Это далековато. Кто же у тебя там?

— Брат. Он поехал вчера.

— А мать, отец где?

— Мать умерла, отец на заработках.

На глаза Феди навертываются слезы. Не от воспоминания о матери, его утомленная голодом мысль уже смирилась с маминой смертью, но она не может смириться с тем, что Никодима повез поезд на красных колесах, а ему придется возвращаться в село. Кто ему даст денег? Вишь, и этот дядько расспрашивает долго, придумывает отказ.

— Да. Далеко до Таврии, — говорит снова дядько. — Вот что я скажу тебе, парень. Пойдем сейчас ко мне домой, поживешь несколько дней, поколешь дрова и заработаешь себе на билет. Согласен?

Не совсем ладно такое согласие, но что поделаешь!

В дом к этому человеку попали они к обеду.

В большой комнате сидели за столом женщина и быстроглазая девочка с голубым бантом.

— Привел я вам дроворуба. — Мужчина долго вытирал у порога ноги, хотя на дворе было совсем сухо. И Федя тоже шаркал рядом с ним дырявыми сапожками по сшитой из кусков подстилочке.

— Наливай, Оля, и нам. А мы, Федя, пойдем тем временем руки помоем да и себя немного приведем в порядок. Я с работы, ты, — с поезда. Пыль далеких дорог... Как у поэта.

Или этот дядько очень хитрый, или немного чудной. Хочет, видно, чтобы лучше рубил дрова. Дал намылить руки пахучим мылом и полотенце подал белое, чистое. И тогда только повел к столу. Конечно, лучше бы ему просто дали краюху с чесноком. Он бы съел ее где-нибудь в хлеву на дровах, словом, на свободе. Потому что тут... Белая скатерка шуршит под рукой, даже боязно к ней притронуться, хлеб в диковинной тарелочке...

— Знакомься, Маринка. Это — Федя. А это, Федя, — Маринка.

Но Маринка надула губки, нагнула голову, наежив против него рожки бантика. А потом положила ложку и встала из-за стола.

— Не голодная, — сказал дядько. — А ты, Федя, ешь, а то дров у нас!..

Федору представились дрова горой, не меньшей, чем та, что у них под селом. И каково же было его удивление, когда он увидел в застенке восемь березовых бревен. Правда, потом еще подвезли... Их они перепиливали с хозяином, которого, как уже знал Федя, звали Петром Юхимовичем, за день — три метровки; и он, Федя, рубил их. А Маринка носила поленья в хату. Так он рубил и на второй, и на третий, и на десятый день. А вскоре и пилить стали вдвоем с Маринкой, когда возвращались из школы домой. Она уже больше не надувала губки, а смеялась и поднимала пилу так, что опилки летели ему прямо в лицо.

— Смотри, Маринка, насыплю опилок за ворот. Вот увидишь!..

И Федор протянул руку, но вместо опилок ощутил холодную воду.

Он очнулся в удивлении. Течение прибило лодку к зарослям, под густой бережняк. Сквозь разорванные ветром тучи проглянули звезды, осветили середину речки. Мокрой рукой Федор вытер лоб, лицо, огляделся. Возле самого борта белело что-то. Верно, лилия. Кущ поднял весло, опустил его в воду возле лилии. Но что это? Лилия вскрикивает, бьет по воде лепестками. Чайка! Федор подгреб ее к себе веслом, достал рукой. Безвольно свисло крыло, склонилась набок головка.

— Ты смотри... Кто это тебя! Злой охотник или ястреб? Или ураган швырнул и сломал крылья? Надо было пересидеть в затишке. Есть же у тебя где-то теплое гнездышко или хоть ямка в густой траве? Зачем же ты полетела навстречу ветру?

Теперь их в лодке двое. Федор греб, состязаясь с течением. Лодка плывет быстро. Плывут и воспоминания... Причудливым маревом мелькают перед глазами картины далекой юности, отстают и теряются в тревожных камышах.

...Тугой ремень охватил его стан. Начищенные до блеска щеткой и суконкой сапоги рассыпают зайчики. Он быстро стучит сапогами по ступенькам, тревожно бьется сердце. Дверь... Звонок..

— Разрешите обратиться. Курсант инженерно-технической академии..

Неужели он так изменился за четыре года? А может, это потому не узнает его Ольга Ивановна, что он в военной форме? Он им не послал ни одной карточки в военном. И вечер навесил на окна синие занавески, сумрак в комнате.

— Дома Петро Юхимович?

Знакомые добрые-добрые глаза. Но, видно, весьма интересная книга перед ним. И он даже не закрыл ее, а держит на строчке пальцем.

Вы, наверное, из тех курсантов, что приехали практиковаться на наш завод?

Да, он из тех курсантов. И обида сжимает горло. Родная бы мама узнала. Мама!.. А почему же ты на них обижаешься? Кто ты этим людям? Бывший воспитанник. Никто...

— Простите. Значит, у коменданта общежития...

«Дзинь, дзинь, дзинь!» — грустно вызванивают вниз по ступенькам подковы. И сердце: «Тук, тук, тук!» Крайняя рама в окошечке над парадной дверью, которую он выбил мячом, все еще залатана фанерой, медная ручка на входных дверях вытерта мозолистыми руками до солнечного блеска — в доме живут рабочие механического завода. А топольки, которые посадили они с Маринкой и Петром Юхимовичем, уже сравнялись верхушками с крышей, синеют ветвями на фоне вечернего неба. Эти вот всегда поливал он, а эти Марина.

— Ой, Федя, Федя!..

Оглянулся, отпустил ветку.

Высокая девушка в голубом платье протянула к нему руки с портфелем, смеется обрадованно.

— Какой большой!.. Здравствуй, Федя!..

Как она узнала его? Ведь стоял-то он спиной.

И вот он снова оккупировал свое старое место за шкафом. Все свободное время — с Мариной. В кино, на речку, в лес. Как прежде, когда-то. Нет, не так. Что-то круто, по-сумасшедшему перевернулось в нем. Он не может уже дать Маринке щелчок, растрепать прическу. И не потому, что оба повзрослели на четыре года... Марина — красавица, какой, как ему казалось, они в снах не видел.

Мягкими волнами спадают на плечи волосы. Нежная линия губ. Длинный прямой нос. Огромные, радостные глаза. Свободная и независимая, как ветер. Такая же шалунья и мастерица на выдумки, как и прежде. Ему нравятся ее шалости, хотя Петро Юхимович и ворчит, будто они совсем не к лицу взрослой девушке, что прыгает она по жизни, словно коза по огороду, топчет и бурьян и овощи. Федор с радостью выполнял все Маринкины прихоти. Одно только немного беспокоило его: что-то еще, кроме шалостей, несла Маринка в сердце, потому что несколько раз заставал он ее то в тревоге, то в гневе.

...А потом, через год, ударили свадебные музыканты, и солидный директор завода Петро Юхимович Бобрусь выделывал такие коленца, что даже чарки с красным вином на столе расплескались. И заплакала Ольга Ивановна от радости, и заплакала... Марина. Она провожала слезами свою первую любовь, о которой не решилась рассказать Федору и по которой так болело ее сердце.