Юрий Мушкетик - Сердце и камень

Это подозрение было первым испытанием, мучительно ранившим душу Федора. Но тогда у него хватило сил подавить боль. К тому времени как будто переменилась и сама Марина. Их поездка по Днепру, тот плес, на котором он отдохнул душой. А когда возвратились, он поехал в академию.

Последовавший за первым новый удар оказался крепче, сильнее, и он окончательно опрокинул его челн. Тот вечер и сейчас перед глазами, он часто приходил к нему каждым словом, каждой мельчайшей черточкой. Особенно в первый год после того, как все это случилось. Он отравил ему не один день, не один час. Но время стерло отчетливость воспоминаний, слов и интонаций. И все же оно оказалось бессильным развеять все до конца. Федор и теперь хорошо помнит тот вечер. Еще в поезде, устремляясь мыслями к Марине, он представлял себе вечер долгим-долгим. Ведь у него всего двое суток. А там — путь на фронт.

Вечер в самом деле оказался долгим, ужасающе долгим...

Марина очень смутилась, увидев Федора. Впрочем, это его не удивило. Ведь она знала его хорошо как товарища детских шалостей, как партнера по шахматам, но как мужа — всего только полтора месяца...

Марина то и дело вертелась перед зеркалом, стараясь укротить шпильками непокорные кудри, говорила, что спешит на семинар, где должна выступить с подготовленной темой. Она скоро вернется. Вот журналы...

Журналов хватило на час. Еще на полчаса — шахматных этюдов. А потом — восемь шагов комнаты по диагонали, сто десять метров асфальта перед домом, и снова комната. Цепкие и липкие, вызывавшие досаду мысли: «Пусть даже семинар... А зачем вертелась перед зеркалом? Зачем надела новое платье?»

Зашла соседка, попросила взаймы спичек. Играя усмешкой, сказала, что Федор, видно, разбогатеет: она не узнала его, приняла за Олега. Это, мол, «первый Маринкин знакомый». Он было куда-то пропал, а теперь зачастил снова. Его тоже призвали. И, кажется, сегодня вечером он уезжает.

Федор выбросил коробку спичек в коридор, а сам еще около часа мерил шагами комнату в табачном чаду. А потом пошел в институт. Там он узнал, что

занятия давно прерваны, все студенты работают в госпиталях.

Сплетня оказалась правдой. У него украли несколько часов прощания. А остальное он не возьмет и сам.

Пошел забрать чемодан, но, увидев сквозь занавешенное окно полоску света, круто повернул и направился в ослепленный войною город.

Марина отыскала его утром на перроне, хватала за руки, не скрывала запоздалых слез.

Да, это ее первая любовь. Она проводила его, как воспоминание. Она поступила легкомысленно, но ведь...

Дальше он не слушал...

И не для того приехал он сюда, чтобы вспоминать все это сейчас. Это, наверное, выглядело бы смешно и горько.

Только почему горько? Почему и поныне горько?..

— Ну и что же... с Мариной?.. — тяжело оперся на палки Федор.

Но из хаты вышли дед Лука, Василь. Павло раздавил пальцами папиросу и пошел к воротам, где бил копытом жеребец, запряженный в небольшой, на рессорах, тарантас.

Павло почему-то обозлился, рванул повод, ударил жеребца под пах.

Федор хотел подойти к воротам, спросить Павла, когда тот бывает дома, но из сада, навстречу ему, с гусыней в руках вышла баба Одарка.

— Еле поймала. Возьми, Лука, топор...

Эти гуси первыми встретили Федора у ворот. Они приветствовали его веселым гоготаньем, радовались ему.

— Не надо, тату...

— Почему? Ты что, вегетальянец, или как там?

— Нет, не вегетарианец... А так... Не нужно.

Во дворе пахло табаком, картофельным цветом. Федор ощущал еще два запаха — чернобыльника и конского навоза. Чернобыльник — пралес его детства — буйно прорастал на погребнице. Из него мать вязала тугие веники. Сейчас там зеленеет лишь три или четыре веточки. В хате, под шестом, — широкий веник из китайского проса. А на том месте, где раньше лежал навоз, растет яблонька. И только в воспоминании сохранились те запахи, как продолжают жить перевернутая кверху зубьями борона на крыше, и телега с задранными на тын оглоблями, кнут на гвоздике в сенях. Вместо прежних привычных запахов откуда-то — кажется, из Василева двора — доносится нежный аромат маттиолы и еще каких-то цветов... Меняется жизнь, меняются и запахи. И только детство пахнет всегда одинаково, хотя у каждого по-своему.

Откуда-то сверху послышался частый, сухой клекот. Федор поднял голову, приложил руку с палкой ко лбу. Высоко в прозрачном небе кружил аист.

— Пять лет гнездо пустовало. Я уже хотел снять его с осокоря. Где-то аисту больше понравилось или, может, занемог. А нынче прилетел. А может, и не тот?

— Тот. Он самый, — почему-то вдруг с уверенностью заметил Федор. — Ну, я пойду, тату.

— Куда?

— На гору схожу.

— Не ходи, как бы дождя не было. Месяц с вечера в короне стоял. Да вон и аист ниже спускается.

Но небо было чистое, и о него, как о хрустальное донце, разбивался клекот аиста. Солнце стояло в зените, и аист кружил, словно бы совершая какой-то удивительный танец. А может, и в самом деле есть какой-то скрытый смысл в этом его парении по кругу?

Федор перешел улицу и по узкой дорожке, крепко опираясь на палки, начал взбираться в гору. Он не сводил с аиста глаз, а тот кружил все шире и шире. Почему-то припомнилось Федору, как, бывало, мальчишками бегали они с Павлом и кричали в небо: «Колесом, колесом!»

Ему и сейчас захотелось кинуть кверху кепку и закричать во всю мочь это детское, радостное: «Колесом, колесом!»

Дорога то и дело убегала из-под ног в сторону. Он терял ее, спотыкался. Всем своим существом ловил запахи трав, цветов и жадно вбирал в себя. Казалось, он слышал, как дышала земля, как колыхалась трава под ногами. Когда-то он думал, что, уехав из села, оборвал пуповину, привязавшую его незримыми нитями к прошлому, заглушил знакомые запахи запахом металла, туши и графита. Но теперь снова гуси, аисты, травы... Нет, запах земли так же крепок, как и запах металла!

Чем выше он поднимался, тем сильнее бушевал ветер, распахивал полы пиджака, нагонял в уголки глаз слезы. А Федор все шел и шел... Вот уже и дорога поползла вправо, в обход верхушки горы. Тут он уже был не одинок. На самой вершине, склонив в немой печали знамя, стоял бронзовый солдат. Он задумчиво смотрел вдаль, туда, где за синим Удаем зеленела другая гора, и на ней стоял другой солдат. А дальше — еще и еще... — и так по всей украинской земле. Словно запорожцы на часах в давние тревожные времена, застыли они, молчаливые, суровые. Федор окинул взглядом горизонт и подумал: «Да, и эти солдаты стоят на часах! Пусть только где-то на небосклоне заклубится черный дым и загрохочет взрыв, — поднимут они свои знамена и пойдут, пойдут по родной земле...»

Федор стоял и смотрел на бронзового солдата. И почему-то вспомнился ему фронтовой друг Микола. Ведь для многих теперь и Микола — уже легенда. Печаль и жалость стиснули сердце. Вспомнилось Федору, как в далеких Карпатах стоял он вот так же молча и горевал над мертвым Миколой.