Юрий Мушкетик - Сердце и камень

Машины тронулись, подняли тучу пыли, поволокли ее над рожью, дальше, дальше. И казалось, будто тянут они грязное, серое полотнище. Но вот замер и последний звук. На речку упала унылая тишина. Залегла по берегам в негустой осоке, будто и не произошло ничего, и это безмолвие царит здесь от века. А потом на солнце набежало облачко, над нивой промчался легкий ветерок, скомкал гармошкой чистый плес, покачался на осоках, пригнул над окопчиком зеленый кустик. Наверное, заглядывал, держась за него, на дно. Раз, другой, третий... Что это там за вздохи?! Бруствер окопчика слабо ощупывала жилистая, в темных мазутных пятнах рука. Вот она нащупала веточку, ухватилась за нее. Над окопчиком тускло блеснула стальная каска.

Шофер вылезал медленно, раскачиваясь, словно пьяный.

Какое-то мгновение он неподвижно сидел, упираясь левой рукой в землю, затем расстегнул под подбородком каску, нагнул голову. Каска скатилась в траву. Шофер смотрел на нее, что-то припоминая. На каске с левой стороны виднелась крутая вмятина, Он попытался достать ее рукой — и вдруг его передернуло от боли. Взглянул на руку — кровь. И только теперь понял все: пуля ударила в каску, оглушила его, рикошетом ранила правую руку.

Вглядывался в окружающее. Смотрел огромными глазами, как будто впервые увидел мир. И какой же он красивый, этот мир, хоть и жестокий! Вокруг рожь, точно море, тишина, зной... Верил и не верил, что это для него шумят колосья, поет ветер и пахнет материнка. И ему стало страшно — страшно, что он едва не утратил их. Нет, коли судьба укрыла его один раз ладонью, он будет впредь осмотрительнее! Что ему до того, что кому-то там будет светить солнце, что кто-то будет пьянеть от запаха материнки. Что ему до этого!..

Но вдруг блуждающий взгляд шофера остановился. Метнулся вдоль дороги — и назад, к мосту. В глазах далеким сполохом зарницы сверкнуло воспоминание. Мысль затлела, вспыхнула, обожгла душу: «Хлопцы. Машина. Там — семеро раненых».

Шофер с трудом поднялся на ноги и поплелся к мосту.

И он успел. От бикфордова шнура остался недогарок величиной с папиросу. Он выдернул его вместе с зажигателем, швырнул на середину моста. Воспламенитель щелкнул выстрелом, синеньким дымком развеялся за перилами.

Охая, причитая, поспешили на мост обе женщины.

А с другой стороны изо ржи показался еще один человек. Мужчина в военном — такой же ободранный, как и шофер полуторки. Он тоже оставлял босые следы, хоть и ступал обутыми ногами. На длинных дорогах войны стерлись, осели пылью подошвы, истлели от пота стельки. На запыленных петлицах военного поблескивало по два кубика.

Лейтенант был молодой, длиннолицый, черноокий и тоже усталый. Он сел рядом с шофером прямо на мост и ничему не удивился: ни тому, что на мосту уже нет полуторки, ни тому, что посреди моста лежит куча желтых брусков. Только увидев, как шофер бережно перекладывает на колено руку, и заметив кровь на рукаве, встревожился.

— Это ты как же?

— Домкратом... Под машиной. Ну, а там?

— Нужно полем добираться до леса. Я деда встретил. «Лесом, — говорит, — можно». Там уже проходили колонны. — Лейтенант говорил и одновременно разматывал индивидуальный пакет. — Чуточку повыше, Григорьич, руку... Так, значит, наших не было?

— Дайте мне, я акушерка. — Молодая женщина отобрала у лейтенанта пакет.

Уголки запекшихся губ шофера чуть заметно дрогнули, от глаз разбежались лучики.

— Первые роды у мужчины. — И снова к лейтенанту. — Не были. Подождем еще с полчаса, и, если не приедут, пойдем сами. Ты, Леня, приготовь там... Машину бензином покропи.

Шофер называл лейтенанта Леней, а тот его — Григорьичем. Долгая дорога отступления, возраст, житейский опыт стерли уставные нормы, заменили обычными, человеческими.

Лейтенант пошел к машине, по колесу взобрался в кузов. Осмотрелся, стал отбирать всякое военное снаряжение: вещевой мешок, сумку с дисками, гранатами, ручной пулемет (подобрали в кювете), все это отнес и сложил у дороги. В руках оставил лишь маленький синенький чемоданчик. Повертев его, замахнулся было, чтобы швырнуть в рожь, но вдруг в последнее мгновение опустил руку. Почему-то огляделся и понес чемоданчик за машину. Он вышел оттуда через несколько минут. И всем показалось, что лейтенант побывал в палатке фокусника. Сверкала на солнце лакированным козырьком фуражка, влекли к себе взор новенькие, чуть помятые гимнастерка и штаны. Только сапоги на ногах были все те же, без подошв. Скрипели желтые ремни, скрипела кобура, смущенно улыбался лейтенант. В еще большее смущение его привели слова Григорьича:

— Хороша мишень для фрицев... А так — жених неплохой...

Лейтенант молчал, украдкой разглядывая себя в боковом стекле кабины полуторки. Да и что он мог сказать? Разве поймет даже добрый и ласковый Григорьич, что ему, Леониду, ни разу не пришлось надеть парадную форму. Прямо из училища — на фронт. Форму сложил в чемоданчик. И, собственно, что в этом...

Мысли лейтенанта прервал далекий тревожный гул, сухое потрескивание и чуть уловимое дребезжание. Похоже, будто кто-то убирает валежник: переламывает пополам сучья подлиннее, ломает сухие ветки. Сухостой — это для непривычного уха. А лейтенант встрепенулся, поспешил к дороге, где лежало оружие, крикнув на бегу:

— Слышите, стреляют! Наверное, за нашими гонятся.

Григорьич вскочил тоже, махнул рукой беженцам:

— За мост, в рожь!

Лейтенант и красноармеец, не сговариваясь, побежали к окопчику под кустом. Леонид нес пулемет, Григорьич — сумку с дисками и гранатами.

Окопчик — на бугорке. Дорога перед ним — как на учебном макете. Можно на выбор счесать очередью любой колосок до самого горизонта.

Пока Леонид втыкал в землю сошки, Григорьич сполз на животе в окопчик.

— Ты, пожалуй, ложись за полуторкой. Там ровчак, — сказал он, примеряя к плечу шишковатый приклад пулемета. — Гранатой, если прорвутся на мост. Я не докину. А тут я сам управлюсь... Диск второй положи!

Лейтенант выбрал из сумки противотанковые гранаты и, пригибаясь, метнулся через дорогу.

Над нивой вставала пыль: стрельба, грохот, странный визг. Григорьича этот визг тревожил более всего: неизвестное на войне всегда самое страшное. Он невольно левой рукой крепче прижал к плечу приклад, осторожно подвинул правую к спуску.

«Как же я их в этой пылище?» — промелькнула неспокойная мысль. Но, приглядевшись, заметил, что ветер относит пыль в сторону, на поле. И это немного успокоило. Если б не этот визг...

В ту минуту он забыл обо всем. Даже о происшествии, которое привело его впервые к этому окопчику. Сейчас он видел перед собой лишь одну цель. Совсем, как раньше, до войны: скосить ниву или вспахать участок, иначе останешься без хлеба.