Юрий Мушкетик - Сердце и камень

Дорога осталась пустынной, только возле моста, поперек нее, лежал в пыли пышный цветок. Большая мохнатая тень прикрыла его от солнца, но цветок, раздавленный колесами, умирал.

А полем, над проложенной машинами просекой плыло нивами к лесу ясное, прозрачное облачко…

Машина рвет километры, подминает под себя дорогу, но та вздымается буграми, падает оврагами, пытается сбросить со своей серой спины быстрое цепкое существо. Машина вздрагивает, как загнанный конь, вибрирует кузовом.

— Ой, остановите, ой!.. — стонет Надийка.

Она чувствует через пальцы, как дрожь сотрясает тело отца, как в ритм с бегом машины стучит его сердце — быстрее, быстрее, и видно, что ему уже не поспеть за этой дорогой. Лицо отца посерело, словно высохшая земля, а кончики пальцев похолодели, как лед.

Да и ее собственное сердце изнывает от боли, отчаянья, страха. Эта ночь выпила из него последнюю силу, а дорога расплескала последнюю надежду. Отец уже давно чувствовал себя плохо. Дважды ему делали операцию, но и после первого, и после второго раза осколок оставался под сердцем. Отец боролся с болью, бодрился, скрывая свои страдания перед ней. Но в эту роковую ночь... Она просила его не выезжать из Киева. А он уговаривал: здесь недалеко, сколько уже лет не ступал он на родной порог.

В маленькой, заброшенной в лозняках деревушке — только фельдшер. Но и его не было: уехал в гости.

Она едва дождалась утра. И чуть забрезжил рассвет, побежала в соседнее село, в бригаду, чтоб вызвать карету «Скорой помощи» или найти машину. Вот тут и попалось ей это такси. Она молила, заклинала шофера поехать в Песчаные лозняки. Она вдвое заплатит за пробег. А потом торопила, выпрашивая у водителя каждое деление километровой шкалы:

— Быстрее, быстрее!..

А теперь вдруг молила о противном.

О, если бы только могла, она за каждое мгновение отдала бы год своей жизни! Если б могла, она через эти бы пальцы выпила до дна, перелила в свое сердце и эту страшную дрожь, и боль, и муку!.. Ее отец, ласковый и добрый, правдивейший в мире татко!..

— Ну... Еще капельку, — умоляла она маленькое, продолговатое зеркальце.

А оно на миг прояснялось и сразу же снова пряталось в дымовом облачке. Шофер тоже нервничал. Жевал папиросу, барабанил кончиками пальцев по гладкому, отполированному до блеска рулю.

И зачем он согласился? Он и так за время ночного дежурства устал от баранки. Да еще тот жмот попался: «Подкинь до Троянов: в долгу не останусь», — прищелкивал пальцами. А потом сунул бумажку по счетчику, словно кукиш показал. Теперь вот эта. И спать хочется. А ехать еще через весь город — в Печерский район. Потому что никакая другая больница не примет. А тот — губы синие. Девка тоже пообещала. Только разве он их не знает. Начнет голосить — и пропали деньги. А те, всякие... Попробуй стребовать, обзовут. «Не по-человечески». А ему это — по-человечески? Он и так рискует: шоферам такси запрещено возить больных. Если б еще риск окупился... А больной... все же пожил на свете — знает... И подсказал бы, чтоб деньги — наперед...

Протер рукой стеклышко, присмотрелся: веки больного сомкнуты, дыхание неровное, тяжелое...

— Девушка, слушай... Спешу я, так чтобы того... значит, не стоять там... Кругло — красненькую.

Девушка бережно опускает пальцы отца, шарит руками по карманам плаща, жакетки. Побледнела с лица, просительно выгнулись брови.

— Забыла. У нас дома отдам... — заговорила она, испуганно вглядываясь в лицо отца: не слышит ли? Кажется, не слышит...

А Степан Кириллович слышит и не слышит. Он слышит!.. Его память не убаюкали годы. И воспоминание раненым голубем падает на его сердце. Он как бы снова бредет сквозь то утро. И видит всё, как тогда. Как сегодня...

...Гудит небосвод. Качается истерзанная земля. Они втроем ползут росистым полем клевера. Низко над землей опустился туман, земля слизывает его мягким языком трав. Руки коченеют в росе, дрожь сотрясает тело. Их трое. Двое, старшина и солдат, — пехотинцы, он — артиллерист. Командир дивизиона приказал ему ползти на разведку, дать корректировку на вражеские огневые точки. Собственно, он может остановиться здесь. Отсюда он окидывает взглядом почти все поле. Но...

Старшина останавливается. Степан чуть не наталкивается на обитые гвоздями, истертые каблуки его сапог. Выровнялись все трое, залегли рядом.

— Вон, видишь, бугорок, — показывает старшина солдату. — Дорога выползает на него. Еще там куст поломанный. Подползешь к кусту — и оттуда.

Это их, пехотинцев основная задача — поглядеть, уцелел ли мост через речку. Всю ночь на него сыпала бомбы наша авиация, но неизвестно, сгорел ли он.

— Давай!.. — хлопнул по плечу солдата.

Словно бы ему в ответ за бугром гулко ударила пулеметная очередь, стерла беззаботное стрекотанье кузнечиков в густой траве, сбила росу. Умолкла. Спустя минуту — снова смертельный гогот.

Степан видел, как растопырились, судорожно впились в траву пальцы солдатика. Солдатик еще совсем молодой — встречал восемнадцатую-девятнадцатую весну. В его выпученных глазах плещет ужас, тонкие губы морщит нервная дрожь. Над верхней губой — черная родинка; она тоже дрожит, как одинокая смородина на ветке. Боец подсознательно пытается унять дрожь. Видно, эта родинка — кровный материнский или отцовский знак, еще в колыбели мать не раз любовалась ею. Может, и сейчас смотрит она на сыновнюю карточку.

— Мне тоже туда надо, — проговорил Степан, перевертываясь на левый бок, чтобы снять автомат. — Ползи за мной!

Потом еще минут десять меряли локтями мокрую землю. Степан пробежал взглядом расстояние до бугорка, остановился.

— Останешься здесь, я — сам... — прошептал он. И, переждав, пока упало в траву испуганное очередью крупнокалиберного пулемета эхо, совсем тихо добавил: — А это вот возьми, спрячь. Адрес матери. Отпишешь, если что...

Боец смотрел полными слез и благодарности глазами.

— Хорошо, пусть. Ты еще сам напишешь...

Степан увидел речку, ржаное поле по ту сторону речки, мост. Задымленный мост — последнее, что увидел он на поле. Ибо в тот же миг невидимая сильная рука дернула его за плечо, швырнула лицом в пыль дороги. Он силился упереться руками в землю, поднять голову, подвинуться назад, но руки почему-то не слушались, скользили в пыли. Он еще раз окинул глазами это поле. И увидел возле своего плеча искаженное страданием лицо старшины на окровавленном прикладе автомата, как будто на плахе. Он шевелил бескровными пергаментными губами и взмахивал рукой. И Степан понял: он звал солдата.

...Во время утреннего боя Степана подобрали с дороги танкисты. Письмо, которое он написал из госпиталя, дошло до села слишком поздно. У матери хватило сердца прочитать лишь то, первое, что пришло к ней с поля боя...