Людмила Уварова - Соседи

И однажды, когда Артем явился чуть ли не под утро, а она не спала всю ночь, ожидая его, спросила напрямик:

— Ты был у той женщины?

— У какой женщины? — переспросил Артем.

— У той, кого ты любишь.

— Кто? Я? — удивился Артем, очень звонко засмеялся, однако щеки его вдруг вспыхнули темным румянцем. — Да ты что? Какая женщина? Я был у Чердынцева, на новоселье, засиделись за полночь, новый район, метро далеко, да и поздно на метро, машины не достать, так и остались до рассвета...

Она поверила, заставила себя поверить ему. Ни о чем больше не стала расспрашивать. И все шло своим чередом. Но как-то ей возле подъезда повстречалась соседка, жившая этажом ниже, спросила:

— Вам тоже понравился фильм?

— Какой фильм? — удивилась Надежда.

— Ну, этот, в «России», мой муж видел Артема, он стоял за билетами в кассе, и мой муж тоже стоял, только потом в зале я его не видела, ни его, ни вас: наверно, в разных концах сидели...

Говорливая дама еще что-то щебетала о чудесной игре актеров, о режиссерских находках и о музыкальном сопровождении (потрясающая музыка, что-то необыкновенное). Надежда машинально отвечала:

— Да, конечно. Разумеется. Само собой. Безусловно...

Потом не выдержала, почти невежливо оборвала словоохотливую соседку:

— Простите, спешу...

Дома села на диван, возле стола, закурила, оперлась щекой о ладонь. Как это все странно... Странно, непонятно...

Вчера он поздно пришел, в начале второго, сказал, что был на коллегии министерства. Стал жаловаться: эти начальники до того любят засиживаться, только лишь о себе думают, никто из них не предложил довезти его до дома, пришлось добираться своими средствами, метро уже было закрыто, такси, как на зло, ни одного-единого, хорошо, что сжалился над ним какой-то «рафик», подвез до Пушкинской, оттуда уже пешком к себе, в Скатертный.

Она, как и обычно, поверила ему. Надежда сама хотела верить, оттого и гнала от себя недостойные мысли. Не желала унизиться до подозрений, до мелкой ловли, и, хотя женский голос продолжал настойчиво допекать ее звонками, она не говорила ему об этих звонках.

Но сейчас, когда сидела совсем одна, Надежда вдруг вспомнила, как он излишне подробно, пожалуй, даже с ненужными деталями, рассказывал о заседаниях, о «рафике», о том, что нигде ни одного такси, о пустынных ночных улицах, по которым он метался в поисках какой-либо машины...

Вроде бы все похоже на правду, по совести говоря, чересчур похоже. Или это ей только кажется?

В дверь постучала Эрна Генриховна:

— Надя, к телефону...

Надежда с опаской взяла трубку. Неужели снова та женщина, снова скажет: «Оставьте Артема, он вас не любит, вы не нужны ему, освободите его, ведь он вас жалеет, а вовсе не любит...»

Звонил Артем.

— Надюша, прости, дорогая, но сегодня опять приду поздно, придется задержаться, у нас отчетное выборное собрание...

— Хорошо, — ответила Надежда.

— Ты что, сердишься на меня? — спросил он.

— За что мне на тебя сердиться?

В голосе его звучало плохо прикрытое недовольство:

— То обижаешься, что я не звоню, когда задерживаюсь, теперь вот звоню, ты опять чего-то не очень довольна...

— Нет, почему же, — холодно возразила Надежда. Он шумно вздохнул:

— Скорей бы кончилась эта дурацкая командировка, поеду на Север, уйду с головой в работу...

Она коротко сказала:

— Привет, — и положила трубку. Ей казалось, каждое его слово, сам его голос — все пронизано фальшью.

Не хотелось идти к себе в комнату, она прошла на кухню, поставила чайник на плиту. На кухне была одна только Леля, стояла возле своего столика, напевая, раскручивала бигуди. Темно-русые блестящие ее волосы торчали тугими колбасками. Глаза чуть припухшие со сна.

Леля улыбнулась Надежде:

— Приятная погода, правда?

Надежда глянула в окно. Тающий туман, крыши сизые, в инее, тяжелые облака...

— Вот уж не сказала бы...

— А я люблю такую погоду!

Надежда с невольной завистью смотрела на Лелю, на ее кругленькое, в нежном румянце лицо, на маленькое ухо, алевшее, словно вишенка, на молодую длинную шею с коричневой родинкой возле ключицы, отчего шея казалась особенно белой.

Молодость... Какое это счастье — быть вот такой вот юной, когда все дозволено, когда в любом обличье все равно останешься прекрасной, даже если и не очень красива от природы. «Впрочем, — подумала Надежда, — тридцать шесть лет — тоже еще не старость». Мысленно сравнила себя с Лелей. Да нет, куда там... И кожа уже не та, и волосы не те, и выражение глаз совсем иное, нет в них этой бездумной щенячьей радости, которая так и светится в Лелиных глазах, нет беззаботности, может быть, чуть бессмысленной и все-таки такой привлекательной.

Чтобы ни о чем не думать, Надежда решила сесть за стол готовиться к завтрашней лекции в институте.

Обхватила обеими руками голову, склонилась над книгой. Вот так, читать и осмысливать, и ни одной посторонней мысли.

Так она просидела до сумерек, забыла обо всем и опомнилась лишь тогда, когда Эрна Генриховна чуть приоткрыла дверь:

— Надя...

— Что? — спросила Надежда. — Опять к телефону? Поймала себя на том, что не на шутку боится телефонных звонков. Вдруг опять все тот же голос...

— Какой телефон? Просто хочу пригласить вас к нам пообедать.

— Спасибо. — Надежда улыбнулась. Эрна Генриховна верна себе, всегда обо всех беспокоится. — У меня есть обед на два дня...

— Меня не касается, что у вас есть обед, я приглашаю вас на свой обед...

— Большое спасибо, что-то нет аппетита, неохота...

— Потому и нет аппетита, что вы одна за столом, — наставительно произнесла Эрна Генриховна. — Когда за столом семья, много людей и все едят, даже у самого испытанного меланхолика разыграется волчий аппетит...

Надежда, все еще улыбаясь, покачала головой, но Эрна Генриховна не отставала:

— Пойдемте, слышите? У меня сегодня немецкий суп с клецками и тушеное мясо. И сегодня ко мне на обед пришел в гости племянник, сын двоюродного брата, вы ему очень нужны...

— Зачем я нужна вашему племяннику? — удивилась Надежда.

— Он хочет поступить в политехнический институт, я ему сказала, что у меня есть соседка, которая преподает политическую экономию в строительном институте, и он желает поговорить с вами...

— Может быть, в другой раз? Право же, я нынче как-то не в настроении...

— Ну, как знаете...

Эрна Генриховна никогда не жила в Германии, отец ее был немец из Поволжья, мать — русская. Но Эрна Генриховна почему-то произносила слова чересчур четко и правильно — так, как это делают иностранцы, большей частью немцы, долго жившие в России; иные считали, что она немного рисуется, вполне могла бы говорить точно так же, как и все остальные, но не хочет, кокетничает своим произношением.