Юрий Колесников - Земля обетованная...

— Перестаньте, господин подкомиссар! — с ноткой отвращения произнес Солокану. — Вы не отдаете себе отчета в том, что делаете. Наступили парню на горло и требуете, чтобы он говорил…

— Сколько же можно, господин инспектор, терпеть! Бьемся над ним целых трое суток. Ведь врет он нахально, — будто извиняясь, ответил подкомиссар, отлично понимавший игру своего шефа. Он словно нехотя отошел к окну, закурил.

Снова Стырчу сменил долговязый комиссар полиции. Этот с самого начала разыгрывал из себя доброжелателя. Вместе с полицейским, молча стоявшим во время допроса, он помог арестованному подняться и сесть на табурет, поднес стакан воды и предложил закурить.

— Послушай, Томов! — миролюбивым тоном заговорил комиссар. — Стоит ли из-за каких-то глупых смутьянов переносить такие муки? Ты же парень грамотный, учился в лицее, в авиацию его величества хотел поступить, а ведешь себя так необдуманно. Мы хотим всего-навсего помочь тебе выпутаться из этой истории. Больше того, вознаградим тебя и даже на службу к себе примем. Человеком станешь! — увещевал комиссар, поглядывая на Солокану, чтобы узнать, одобряет ли он такой ход.

Томов понимал, что палачи не оставят его в покое. И он решил ускорить развязку.

— Обещать-то обещаете, а кто знает, заплатите ли? — пробормотал он.

— Вот это другой разговор! — воскликнул комиссар. — Можешь не сомневаться, Томов. Мы всегда верны своему слову… Так вот слушай: скажи, где находится типография, и… сразу получай тысчонку. Идет?

— Тысячу лей? — изумленно переспросил Илья.

— Да, тысячу… А что?

— Так я за такую сумму на весь мир скажу, что типография коммунистов находится в королевском дворце…

Уловив удивленный взгляд, которым обменялись палачи, Томов добавил:

— Да, конечно! Типография установлена там с согласия нашего любимого монарха — короля Карла Второго!

Договорить Илье не пришлось. Солокану стукнул кулаком по столу и вопреки обыкновению повысил голос до крика:

— Он насмехается над нами!

Последнее, что запомнил Томов, были мелькнувшие перед глазами кулаки долговязого комиссара, перекошенное злобой лицо Стырчи, который успел уже соскочить с подоконника и пустить в ход резиновую дубинку.

Еще накануне вечером крепкий северный мороз к утру внезапно сменился оттепелью. В парке Чишмиджиу, что в нескольких шагах от бухарестской Генеральной дирекции префектуры полиции, оседал и чернел влажневший снег, с крыш в монотонном ритме падали прозрачные, как слезы, капли.

Дежурный полицейский, пожилой и суеверный увалень, убедившись, что до скорого прихода смены лежащий на носилках «бессарабский дьявол не даст дуба», махнул рукой на компрессы, которые фельдшер обязал его почаще менять арестованному. Он грузно опустился на скамейку, почесал затылок и, лениво потянувшись, затяжно зевнул.

Со стороны бульвара Елизабета доносились протяжные, скрипуче-воющие звуки трамвая, пересекавшего центральную улицу Каля Виктории. За стенами лазарета сигуранцы жизнь протекала своим чередом…

Подвыпивший фельдшер спал беспробудным сном. Его храп со свистом и фырканьем выводил из себя охранника: хотелось чем-нибудь тяжелым огреть фельдшера по голове. К тому же и арестованный, придя в сознание, тяжело стонал. А в желудке полицейского, совсем некстати, назойливо и бурно заурчало. Он перекрестился и, позевывая, подошел к узкому зарешеченному толстыми железными прутьями окну. Упершись локтем о решетку и задрав голову, полицейский уставился на свисавшую с карниза крыши сосульку: чем-то она напоминала ему распятого Христа в предалтарной части храма, который он исправно посещал.

Полицейский чинно снял фуражку, благоговейно и размашисто перекрестился раз, другой и только вновь вскинул руку, как из-за ширмы, где спал фельдшер, донесся продолжительный и не очень приятный звук… Благочестивый охранник на мгновение замер, потом злобно выругался и, довершив в третий раз крестное знамение, нахлобучил на лоб фуражку с большой желтой кокардой, увенчанной замусоленной королевской короной. Поморщившись, он открыл форточку…

Наконец-то пришел сменщик. Полицейский сдал ему, как вещь, арестованного в кровавых подтеках и синяках. Вновь заступившему на дежурство он наказал «стеречь дьявола, поскольку он вполне еще дышит, и кто знает, глядишь, вздумается срываться… Ведь как-никак большевик он, а от них всякое жди…»

При всей своей ограниченности полицейский был себе на уме: он потребовал от напарника расписаться в журнале разборчиво и, главное, приписать, что «принял арестованного вполне еще живого…»

Новый дежурный безропотно выполнял все требования. На ногах он держался устойчиво, но язык подводил, заплетался, и поэтому предпочитал делать все молча. Накануне он достойно встретил рождество Христово, но вот выспаться да протрезвиться не удалось.

Уже рассвело в полную меру. Фельдшер по-прежнему спал. Уснул, сидя на скамейке, и заступивший на дежурство полицейский. Было очень душно. Тишина нарушалась лишь сопением спящих и все чаще и чаще доносившимися автомобильными гудками и скрипучим воем трамваев.

Томов приподнялся, оглянулся по сторонам, понял, где находится, и снова опустился на носилки. Ныло тело, горели раны, мучила жажда. Особенно его донимали тревожные мысли: «Какой сегодня день? Где сейчас механик Илиеску? Что думает об аресте? Приняли ли меры предосторожности? А не считают ли товарищи, что он может выдать? Наверное, и мать скоро узнает обо всем? Наверное… Наверное…»

В дверь постучали раз, другой и третий. Полицейский вскочил, заметался как угорелый, поправляя то френч, то ремень, то фуражку. Пришел сменщик фельдшера. Долго будили спящего. Гораздо быстрее соблюли формальности «сдачи и приема» дежурства. И только после этого разбуженный фельдшер взглянул на часы и ахнул: оказывается, сменщик пришел с опозданием на добрых полтора часа. Фельдшера взорвало. Он отпустил коллеге несколько хлестких фраз, не забыв при этом, очевидно по случаю рождества, упомянуть богородицу и самого новорожденного. Ушел, хлопнув дверью с такой силой, что зазвенели расставленные на столике с кривыми ножками пузырьки и склянки.

Вступивший на дежурство фельдшер хихикнул, приоткрыл дверь и вдогонку послал приятелю слова, полные взаимности. Потом подошел к лежавшему с открытыми глазами арестанту, пинцетом приподнял с его лица влажную тряпку и с восторгом воскликнул:

— Мэй! Вот это разукрасили! Под стать рождественской елке!

Стоявший рядом рябой сутулый полицейский громко икнул.

— По почерку видать, обработка господина подинспектора Стырча!.. — показывая свою осведомленность, прогнусавил фельдшер. — Коммунист?