Юрий Колесников - Земля обетованная...

Симон резко оборвал речь, сел и тотчас же стал что-то записывать в лежавшем перед ним блокноте, как бы демонстрируя свое пренебрежение к тем, кто только что заставил его стоять, ожидая слова.

Снова поднялся седовласый американский гость, речь которого прервали сначала реплики из зала, а потом беспардонно вклинившийся со своими разъяснениями директор и хозяин Экспортно-импортного бюро Симон Соломонзон.

— Я не собираюсь полемизировать с предыдущим оратором, — спокойно проговорил эмиссар из Америки, иронически склонив свою седую голову в сторону Соломонзона. — Скажу только, что нет надобности ломиться в открытую дверь. Как божий день, давно и всем ясно, что ротшильды и теплицы, моргентауны и им подобные личности не нужны в этих краях. Нечего им здесь делать. Эти люди истинные сыны избранного богом народа и если дела и тела их пребывают в диаспоре, то сердца и помыслы безраздельно принадлежат Сиону!

В зале раздались голоса одобрения.

Седовласый продолжал:

— Но не о них же в данный момент речь… Беспокоит нас многочисленная категория людей, пребывающих в рассеянии и не принадлежащих ни к ротшильдам, ни к эйнштейнам… Эти, с позволения сказать, евреи, чуждающиеся своего происхождения, не верящие в превосходство своей нации над остальными народами, населяющими мир, показывают нам спину, отвергают переселение на обетованную землю. Вот о ком нам предстоит говорить! И именно эти люди составляют основную человеческую массу, призванную заселить и освоить землю своих праотцов, затем раздвинуть ее границы и защитить их от врагов… Вот почему мы обязаны искать пути, чтобы держать под неослабным контролем и нашим воздействием каждого соплеменника, независимо от того, желает он этого или нет!.. Правда, некоторая часть из них составляет исключение. Это люди, погрязшие в утопии коммунизма, нарушившие тем самым чистоту иудейской веры и окончательно утратившие свою принадлежность к избранному богом народу. Как не горестно признавать, но эта кровоточащая язва на здоровом теле нашего народа берет свое начало от родного нам по крови человека, впрочем, происходящего из не совсем полноценной иудейской семьи… Я имею в виду Маркса…

Люди вновь зашептались, вновь по залу словно жук пронесся. Оратор смолк. Это обратило на себя внимание, и мгновенно воцарилась тишина.

— Другой, не менее крупной бедой является и тот факт, — продолжал старик, — что идеи его дали ростки во всей Вселенной и, прежде всего, в такой огромной, с почти бесконечными просторами стране, как Россия!.. Бороться с этой проказой очень трудно, но крайне необходимо. Видимо, в самое ближайшее время нам придется вернуться к данному вопросу особо, чтобы наметить эффективные меры по преодолению этой преграды на нашем пути…

Хаим почувствовал, как учащенно забилось его сердце. Вспомнились годы лицея, верный друг Илья Томов, подвал полиции, куда бросили его, Хаима, за распространение прокламаций. Как давно это было, хотя и прошло всего три года! Там, в мире простых людей, все было ясно: кто твой друг, кто враг. А сейчас? С кем ты сейчас, Хаим Волдитер? Куда забросила тебя судьба? Неужели ты не видишь, что для этих холеных господ, владеющих миллионами, ты не человек, а рабочая скотина? Почему ты стоишь здесь и слушаешь эти лживые речи? И Соломонзона и этого бесноватого Штерна. Что у тебя с ними общего? Хаим с недоумением оглядел зал: ни одного знакомого лица. Он чужой в этой волчьей стае. Невольно вспомнился толстяк ювелир из Польши, с которым Хаим расстался на «сборном пункте». Он любил повторять: «Фанфарончики, посмотрите на них! Холуцики-шмолуцики — умеют хорошо пускать из носа пузыри и бесстыдно орать потом на весь мир, уверяя, что это дирижабли!»

Около полуночи, когда завершились официальные выступления, Симон Соломонзон, Штерн и с ними высокий рыжеватый мужчина в идеально сшитом светло-сером костюме спешно покинули помещение. Исчез куда-то и Нуци.

Было нестерпимо душно. Хаим встал, поискал глазами Нуци Ионаса, и невольно взгляд его упал на большой портрет Жаботинского, висевший на стене, спиной к которой Хаим просидел весь вечер. И здесь, как и на противоположной стене под портретом Герцля, был натянут белый транспарант с двумя ярко-голубыми звездами по краям и жирной черной надписью:

«Единый народ, единая нация, единое государство — Израиль!»

Это была та самая фраза, которая в течение всего дня не давала ему покоя. И вдруг по какой-то неуловимой ассоциации Хаим вспомнил, где он услышал ее впервые. Это было в Констанце, в день отъезда в Палестину. Вместе с другими холуцами он был в кино. Показывали киножурнал: огромная площадь, запруженная эсэсовцами, на разукрашенной флагами со свастикой трибуне у микрофона Адольф Гитлер. Сборище эсэсовцев скандирует:

«Айн фольк, айн райх, айн фюрер — Дойчланд!» [87] Единый народ, единая страна, единый вождь — Германия! (нем.) . .

Было уже за полночь, когда Хаим вышел во двор.

— Хаймолэ! Ты куда? — откуда-то из темноты вдруг окликнул его Ионас — Не уходи. Слышишь?

В стороне возле забора рядом с Ионасом Хаим увидел Давида Кноха и шофера Соломонзона. «Интересно, — подумал Хаим. — Зачем тут околачивается шофер? Ведь суббота наступила еще с вечера… Что-то нечисто».

— Следуй за нами! Не отставай, Хаймолэ! — тоном приказа произнес Нуци, проходя вперед с Давидом Кнохом. Шофера с ними уже не было.

Хаим послушно поплелся вслед за Ионасом и Кнохом по незнакомым темным улочкам и кривым переулкам. Он попытался разобраться в ворохе тревожных мыслей и чувств, переполнивших его в этот вечер. Все, что он слышал и видел на конспиративном собрании, созванном по случаю прибытия представителя «Еврейского агентства для Палестины» и какого-то гостя тоже из Америки, резко нарушило состояние относительного душевного равновесия, в котором он пребывал последнее время. Хаим прежде, в дни прохождения «акшары», скептически относился к утверждениям сионистских проповедников о кровном братстве и единстве разбросанных по всему миру евреев, будто бы существующем независимо от материального благосостояния, культурного развития и положения в обществе каждого из них. Никогда и прежде он не обольщался посулами сионистских зазывал-вербовщиков обрести райскую жизнь на «земле обетованной». Его и раньше не вдохновляли их призывы к борьбе за воссоздание «великого еврейского государства». Но если прежде все это он выслушивал равнодушно, без внутреннего волнения, помышляя лишь о том, чтобы, переселившись на чужбину, изображаемую сионистскими соловьями земным раем, избежать нависавшей угрозы фашистского концлагеря, то теперь в нем словно что-то надломилось. Сильнее, чем когда-либо, он ощутил, что не было, нет и не будет у него братского родства с Соломонзоном, Штерном и им подобными. Очевиднее для него стала эфемерность надежды обрести здесь, в Палестине, пусть не «райскую», но хотя бы просто спокойную трудовую жизнь. Наконец, он понял, что так же, как десятки тысяч других евреев-бедняков, стал жертвой гнусного обмана, что обман и клевета, шантаж и провокации, — словом, все отвратительные методы и способы, вплоть до убийства из-за угла, возводимые фашистскими идеологами в некую доблесть и добродетель чистокровных арийцев, присущи и сионистским деятелям, оправдываются и насаждаются ими с величайшим усердием.