Николай Алфеев - Белые пятна

Людьми постепенно овладевало равнодушие. Ганин это заметил сразу. И он даже не удивился, когда Федя Дронов и Акатов отказались идти с ним на Медвежий. Не пошел и Разумов. Любознательный Айнет схватился было за топор и кирку, но его остановил Васька Терехов. Они разругались, но все же Айнет почувствовал себя побежденным. Он стоял над шурфом и, тупо уставив глаза в землю, почесывал себе живот. Вдобавок «шпана — на троих одын штана» окончательно сразил Айнета.

— Приедешь домой, что ты своей невесте скажешь? Спросит она тебя: «Айнеточка, расскажи мне про разведочку». Да без толку-то землю рыть мы могли в любом овраге около Казани! Тьфу ты, проказа два раза! Рыба кета — маршрут Чита! Это, значит, — я пошел. Будь здоров, Казань! — Посвистывая, Алешка направился в табор.

Неудача — вот что бесило людей. Ее считали неизбежной, о ней говорили прямо и как-то покорно. А всего обиднее, что Лукьянов отбрасывал в сторону рабочую сметку Кости Мосалева.

«Эх, а мне бы геолога Ганина послушать, когда он рассказывал о кладах, закопанных неведомо когда и кем в недрах земли, — думал Айнет. — Ай, хорошо бы…» С детства любил Айнет восточные сказки о кладах, всю жизнь искал клады, от одного его бросало к другому. Хотелось парню найти такой клад, которого хватило бы всей стране на долгие времена. Вот о чем думал Айнет, сидя на замшелой плите и почесывая живот. Он не умел таить свои думы. Он привык засыпать со спокойным сердцем…

Андрюша Ганин, занятый нарядами, забыл отдать Насте прибывшую почту. Увидев Алешку, Ганин позвал его в палатку:

— Газеты получил, почту… смотри сколько! Прислали нам за целую декаду. Пожалуйста, товарищ Петренко, раздай газеты в каждую бригаду, а письма положи в ящик. Уж очень мне некогда.

Петренко долго разбирал газеты и журналы, сортируя их не так, как велел ему Ганин, а по-особому. Наконец, разделив газеты на десять кучек и прибавив к одной все журналы, он сказал:

— Ну, готово, пойду.

— А это куда? Да что ты наделал? — рассердился Ганин.

— Человеку ежедневно новое подавай — понемножку, а новое, — назидательно проговорил Алешка. — Понимаешь? А ты свалил все в кучу. Не годится так, Андрей Федорыч! Спрячь остальные газеты и никому не давай. Я сам буду их носить… вроде почта у нас ежедневная…

Услыхав про газеты, ребята повалили в столовую. Петренко, не отходя от стола, произнес речь:

— Вот что, товарищи разведчики: газеты будете получать ежедневно. Читать здесь, не отходя от кассы. На курево — самим не брать…

— А что будет, коль я возьму без спросу? — крикнул кто-то.

— Табак гореть не будет! — тут же нашелся Алешка.

Что он имел в виду — неизвестно, но бойкая фраза «табак гореть не будет» запомнилась, и ребята, действительно, без спроса не брали газет.

А Петренко все входил в роль культурника и приказал Дронову и Акатову смастерить еще два стола.

— Да куда тебе, голова, столы-то понадобились? — удивился Федя.

Но Курбатов, выслушав Алешку, молча выписал наряд. Через два дня появились в палатке столы и красивые клеенки, в углах — нечто вроде шкафов, задернутых кумачом. Появились плакаты по технике безопасности. В общем, часть полотняного помещения превратилась в красный уголок с газетами и журналами, с добровольным культурником Алексеем Петренко. Кличка культурника так к нему и прилипла.

Настя возвращалась в табор. Душистой веткой молодого ельника она обмахивала разгоряченное лицо. На ней сатиновое платье — по синему фону рассыпаны белые кружочки, точно горох. Виктору нравилось это платье, поэтому Настя надевала его часто.

Она шла и улыбалась. Чему? Жаркому полдню и кедру, голубому небу и покою и собственным неясным мечтам…

«Настя Щербатая». Эту кличку она носила два года и привыкла к ней. И правда, щербатая была… Ж-ж! Ж-ж! Комары или звенит кровь? Как странно, почему до сих пор никто не обращал на нее внимания вот так, по-хорошему… Он один, Виктор Разумов, посоветовал вставить белые зубы.

Дедушка остановилась, побарабанила по зубам ногтями, потом вынула зеркало. Конечно, красиво! Во рту еще непривычное ощущение и запах, но это скоро пройдет — так сказал доктор. Настя засмеялась во весь голос, откидывая голову и держа перед собой зеркальце.

Настя вспомнила лицо Виктора, когда он читает. Однажды она проснулась, услышала шелест бумаги. Запахнувшись в халат-спецовку, Настя прошла в мужскую половину. Ребята спали. Виктор виновато поморгал глазами, захлопнул книгу и молча отвел ее к топчану. Настя долю не могла заснуть. Ее пугала непонятная холодность Виктора к ней. Нравится ли она ему? Женским чутьем отвечала: да, нравится. Иначе он не мог бы трижды сказать ей: «Когда же ты вставишь зубы?» Все же он хороший. Когда у него выдавалась свободная минута, он предлагал посидеть у ручья. Настя соглашалась и тут же отворачивалась, чувствуя, что краснеет. А раньше она не краснела. Когда они шли вдвоем, Настя замечала, что в глазах встречных светится что-то хорошее… Виктор рассказал Насте о себе без утайки, рассказал о бывшей невесте — Светланке, о своей многочисленной московской родне, дядьках и тетках, о своей нянюшке Марфе.

Она тоже рассказала ему о себе все — бесстрашно и прямо. Виктор и это оценил по-хорошему, потому что исповедь ее была подсказана любовью.

Это был сбивчивый, немногословный рассказ о безрадостном детстве в глухом пензенском пригороде, о пьяных оргиях отца-забулдыги, об издевательствах над падчерицей молодой красивой мачехи. В общем, история довольно банальная и неинтересная. Убежав из дома, Настя некоторое время беспризорничала, потом попала в детскую колонию, окончила там начальную школу, но дальше учиться не довелось. Колонию расформировали, и по пути в другой город она отбилась от партии и вернулась домой, в Пензу, с повинной. Но отец уже умер, а мачеха ее не приняла. Пришлось четырнадцатилетней девочке остаться лицом к лицу с жизнью. Служила сначала нянькой и стряпухой у молодых супругов (он — инженер, она — учительница), потом официанткой в ресторане. Однажды из-за нее подрались двое, попало и ей… Настю уволили, и она уехала в Казань. Там она окончила поварские курсы и завербовалась в экспедицию. Вот и все, если не считать того, что… был у нее в Казани настоящий жених… но она в нем жестоко обманулась… был аборт… Вот теперь все!

Настя открыто взглянула на Виктора блестящими бестрепетными глазами. Тонкие ноздри ее дрожали.

— Чудачка, я же не требовал от тебя… подобного признания. Никакого не требовал, — пробормотал он, несколько подавленный ее откровенностью.

— Так будет лучше. И ты теперь все знаешь, и мне стало легко, словно я наново на свет родилась. Наново! — с силой повторила Настя и уже без смущения выдержала взгляд Виктора.