Эдишер Кипиани - Девятые врата

Так же интересен рассказ Э. Кипиани «Гобой». Писатель тепло рисует образ неприметного человека, скромного музыканта. Он уверен, что всякая профессия, всякое ремесло, как и всякое искусство, имеют свою красоту, свое высокое назначение, что деятельность любого человека, какой бы незаметной и скромной она ни была, заслуживает бережного и уважительного отношения.

Герой рассказа, Димитрий, десятки лет утешал себя мыслью, что всякое занятие утомительно однообразно. Жизнь его была довольно проста: каждый вечер, размахивая гобоем, он открывал двери оперного театра и занимал свое место в оркестре. Но в один прекрасный день к нему вернулся угасший было юношеский пыл, и жизнь предстала совсем в ином свете. В тот день Димитрий случайно услышал разговор двух прохожих: «Ты знаешь, кто этот человек?» — спрашивал какой-то юноша у своей спутницы. Димитрий ждал ответа, словно приговора. «Без этого человека не смогут начать «Даиси». Так оно и было в самом деле: опера «Даиси» начиналась с партии гобоя. И эту партию исполнял Димитрий. Радость, или нечто большее, чем радость, охватила скромного музыканта. Очень понятна по-человечески и психологически оправданна последняя фраза рассказа: «Никто, кроме дирижера, не заметил, что в тот вечер гобой слегка фальшивил».

По моему глубокому убеждению, этот рассказ подлинно классической ясности и силы является одним из лучших не только в творчестве Эдишера Кипиани, но и во всей современной грузинской прозе.

Когда думаешь об Э. Кипиани, невольно вспоминается прекрасное имя Антуана де Сент-Экзюпери. Как бы неожиданно это ни звучало, у Эдишера Кипиани было много общего с человеком, ставшим легендой XX века. Их духовное родство подтверждается внутренней цельностью и гармоничностью, благородством, истинным гуманизмом, присущим им обоим.

Два совершенно различных мира, созданные творчеством этих писателей, роднит прежде всего сочувствие и любовь к человеку. Если бы не Сент-Экзюпери, мы никогда бы не узнали о переживаниях летчиков в ночном полете, об их радостях и печалях, о мучительном чувстве одиночества и неразрывной связи при этом с миром, погруженным в покой и мрак ночи.

Если бы не Эдишер Кипиани, нам остались бы неведомы радости и печали, пережитые одиноким музыкантом, и грустная память о девочке, никогда не видевшей моря. У обоих писателей масштабы, размах, охват действительности сокращены на первый взгляд, по внешним данным, до минимума, но, глубже знакомясь с их произведениями, мы видим, что приобщаемся к бескрайнему миру, к самым сокровенным страстям и чувствам. Открытие это поражает своей неожиданностью, ибо мы крайне редко бываем свидетелями такой нежной и такой мужественной любви.

Творческий мир Сент-Экзюпери не приукрашен, поэтому он воистину прекрасен. Писателя раздражало все вымышленное, преувеличенное, ибо он твердо верил, что истинные доброта и благородство не нуждаются в преувеличении, их нужно просто увидеть. Любое чувство представлялось ему достаточно сложным и без преувеличения и выдумки и потому должно было быть достоверным в своей конкретности и правдивости.

Все это относится и к Эдишеру Кипиани.

Много общего у этих писателей, но одно следует отметить особо: хотя сердца их переполняла любовь к людям, они никогда не заявляли об этом во всеуслышание. В истинной любви признаются шепотом. Они шепотом делились с нами своими переживаниями, но и радость и боль их отзывались в сердцах читателей громче барабанного боя.

Экзюпери — признанный классик современной мировой литературы, а творческий диапазон Эдишера Кипиани значительно уже. И мы говорим здесь не о равноценности двух творческих наследий этих двух писателей, а о родстве, глубинном сходстве мироощущений, интересов художественного мышления.

Неутолимая жажда добра и душевная чистота влекли Эдишера Кипиани только к тем темам и характерам, которые позволяли раскрывать красоту и величие человека. Таким было его писательское призвание, но гражданский долг заставлял обращать внимание и на отрицательные явления действительности. При лирическом складе своего дарования он счел себя обязанным создать произведение, проникнутое обличительным пафосом — роман «Красные облака», в котором осуждались неприглядные явления нашей жизни.

Обличительный пафос присущ и второму крупному произведению писателя — роману «Шапка, закинутая в небо», хотя здесь свойственный автору лирический склад одержал верх, отчего роман выиграл, стал более «кипиановским».

«Шапка, закинутая в небо» единодушно причислена к лучшим произведениям современной грузинской прозы. Роман этот получил премию на республиканском конкурсе, был сразу переведен на русский язык, опубликован в журнале «Юность». Роман по праву занимает центральное место в творческом наследии Э. Кипиани.

«Шапка, закинутая в небо» поначалу производит впечатление детектива. Действие разворачивается необычайно динамично. Молодой следователь, вызванный на место происшествия, должен установить — случайно ли выпал из окна школьник, подросток Паата Хергиани, или его выбросили, имеет место несчастный случай, убийство или самоубийство.

Однако роман Эдишера Кипиани не детектив, ибо цели у него отличные от задач детектива. Присутствие в романе следователя, жертвы и подозреваемых лиц еще не определяет жанра. Для автора все атрибуты детектива — лишь фон, оттеняющий основную идею произведения. Автору важно высказать свой взгляд на долг человека, на его моральную ответственность перед другими людьми, перед обществом в целом.

В свете основной идеи становится ясно, что замысел и цель автора были сформулированы в самом начале романа, когда следователь Заал Анджапаридзе беседует с истопником котельной.

Перед допросом следователь заводит со старым истопником беседу по душам, и одинокий, истосковавшийся по доброму слову старик делится с молодым отзывчивым следователем самыми заветными своими мыслями. Как исповедь звучит чистосердечное признание старика: «В том-то и беда моя, что никому я ничего хорошего не сделал. Уйду — и следа на земле не останется». Заал пытается утешить старого человека, убеждает его, что бесследно исчезнуть с лица земли не может никто. Долгая и содержательная беседа, продуманная автором до мелочей, заканчивается неожиданно:

«— Как знать, не спугнул ли твой кашель среди ночи воров. А ты об этом не узнаешь. Нет, бесследно с земли не уйдешь, если даже очень этого захочешь.

— Хорошо говоришь, как по-писаному, — не сдавался старик. — А если мой кашель влюбленных спугнул да разлучил навеки?»

Весь диалог, особенно последние реплики, убеждает нас в том, что Заал напрасно пытается утешить старика. Истопник прав, когда признается сначала себе, а потом и другим в горькой истине: он уходит из этого мира, не оставив никакого следа. И выясняется, что теория «невольного добра», сочиненная Заалом, всего лишь самообман, ибо совсем не в этом сила человека. Старик шутя разрушает наивную теорию, в которую так хотелось верить Заалу. Нет, добро, совершенное случайно, невольно, неосознанно, не оправдывает пребывания человека на этой земле. И старик своим бесхитростным, но трезвым вопросом дает почувствовать Заалу всю несостоятельность его «теории».