Эдишер Кипиани - Девятые врата

Этот диалог является началом того философского потока, который постепенно завладевает нашим вниманием и примерно в середине романа становится ведущим.

Как уже было сказано, несчастье, случившееся с Паатой Хергиани, и расследование связанных с ним обстоятельств только средство для выражения основной идеи романа. В ходе следствия мы знакомимся с главными героями и эпизодическими персонажами, которых можно разделить на две противоположные группы. С одной стороны, Иродион Менабде — отчим Пааты — и его приятели, с другой — друзья Пааты, учителя, среди которых ведущая роль принадлежит классной наставнице Гванце Шелиава.

Эти две группы нарисованы контрастными красками, так что сразу ясно, где добро, а где зло.

Если Иродиона Менабде и его окружение писатель изображает весьма натуралистично, обнажая их духовное убожество, то образ Гванцы Шелиава решен в приподнятых, романтических тонах.

Э. Кипиани сознательно прибегает к контрастному изображению. Особенно показателен в этом смысле эпизод, когда едущий в поезде Заал Анджапаридзе сначала вспоминает Иродиона Менабде — и перед взором возникает бледное от страха, одутловатое лицо прожженного дельца, прохвоста, весь его неприглядный облик. Заал отгоняет от себя омерзительное видение, и мысли его устремляются к Гванце Шелиава, и тут он словно теряет реальное представление о вещах и переносится в бескрайний мир добра и красоты, где символом нежности и непорочности выступает прекрасная молодая женщина.

Доброта и нежность, сопутствующие Гванце Шелиава, прочно обосновались в сердце юного Пааты. Паата успел осознать, что человек жив и силен лишь стремлением творить добро. Только это и возвышает его. Паата готов преодолеть любые препятствия, только бы успеть к умирающей старой учительнице, только бы не дать ей усомниться в своих учениках. Паата, стоявший на пороге жизни, уже одержим идеей действенного, активного добра. Во имя этой идеи должен жить человек. В случае надобности ради нее надо пожертвовать жизнью. Подтверждением этой мысли выступают в романе письма отца Пааты — лейтенанта Гочи Хергиани, погибшего на войне…

Роман Э. Кипиани приводит нас к простому, но мудрому выводу: хорошо увидеть и оценить добро, сделанное другими, но этого недостаточно; нужно самому подняться до главной высоты человеческого достоинства. Противопоставление добра и зла в окружении Пааты не только Паате открыло глаза и вывело его на правильный путь, но и молодого следователя Заала Анджапаридзе заставило задуматься. Если Иродион Менабде и его приятели вызывают в следователе ненависть и презрение, то светлый образ Гванцы Шелиава помог исправить ошибку, допущенную им по отношению к любимой Наи. Именно на это незаметное влияние добра сделан в романе главный акцент, и вторая часть почти целиком посвящена описанию обновленных чувств и отношений Заала и Наи…

Это лучшее произведение Эдишера Кипиани, к сожалению, оказалось последним.

Творческая жизнь Эдишера Кипиани оборвалась на подъеме, но душевное тепло писателя согревает нас и сегодня. Его негромкое объяснение в любви услышат потомки, потому что над истинным чувством не властно время.

Гурам Гвердцители

Это утро запомнится мне надолго. Смутный рассвет, казалось, медлил, выбирая цвета и оттенки для неба на целый день. А пока молочно-голубым телеэкраном мерцало утро в окне моей комнаты. Экран этот еще не был тронут изображением, и только привычные звуки раннего утра — щебет проснувшихся птиц, шарканье дворницкой метлы и гул редких машин — наводили на мысль, что телевизор включен и вот-вот начнется передача.

Тревожный телефонный звонок перекрывает мирные утренние шорохи и усиливает сходство всего происходящего с телевизионной передачей. Вот на экране вырисовываются контуры моей комнаты. Я вскакиваю с кровати и беру трубку. Оперуполномоченный, убедившись, что у телефона именно я, а не кто-нибудь другой, приступает к изложению дела. При этом он сразу меняет тон на сугубо официальный. Сообщение его сухо и лаконично. Только факты: подросток пятнадцати или шестнадцати лет упал с третьего этажа… Несчастный случай или самоубийство… а возможно, это… одним словом, есть подозрения, и небезосновательные. Надо расследовать. Он диктует адрес и просит меня поспешить.

«Глупости, — успеваю бросить вслух, направляясь в ванную, — глупости! — бормочу в пригоршню холодной воды, — пятнадцатилетний мальчишка и самоубийство? Невероятно!» — заключаю, бегло окинув взглядом свое изображение в зеркале.

Теперь в кадре наш видавший виды «газик», который несется по сонным пустым улицам к новому жилому массиву. Я сижу рядом с водителем, в ногах у меня «следовательский» портфель. «Газик» замедляет ход на рытвинах с осторожностью человека, берегущего вывихнутую ногу, переваливает через ухабы. Я поеживаюсь от утреннего холодка. Теплое дыхание города сейчас спрятано в домах, квартирах, комнатах. Через какой-нибудь час люди высыплют из подъездов на улицы — и сразу станет теплее.

«Нет, так тоже нельзя, — говорю я себе, — ни в чем не разобравшись, заладил: «глупости! невероятно!» Это может только помешать следствию. Я должен отбросить все предубеждения, чтобы прийти туда, как первоклассник на первый урок».

Дорога стала ровнее, и «газик» увеличивает скорость, под ветром скрипит брезентовый верх. Переднее стекло покрывается мелкими каплями дождя. Не нравится мне этот дождь, следы, — если таковые, конечно, имеются, — смоет и перепутает. Правда, дорога пока совсем сухая, как будто наша машина перехватывает дождь на полпути и не дает ему обрушиться на землю.

Настроение у меня паршивое. Чем ближе к месту происшествия (несчастный случай? самоубийство? или…), тем слабее ощущаю злость, которую должен был бы испытывать по отношению к воображаемому преступнику и к самому факту преступления. Ясно, версия самоубийства сыграла в данном случае не последнюю роль. Ловлю себя на мысли: только бы это не подтвердилось. Пусть я столкнусь с неслыханным злодеянием, но только не это.

— Кажется, здесь, — шофер высовывается из машины и тормозит. Знает, что на месте происшествия «лишних» следов быть не должно.

Краем глаза замечаю, как заспешили к «газику» сотрудники милиции. Во дворе, притихшие и растерянные, толпятся люди, но сейчас я смотрю не на них. Взгляд мой прикован к простыне, резко белеющей на пыльном асфальте. Я вскидываю глаза на дом. На балконах четвертого и пятого этажа висит белье. Почему я посмотрел наверх? Уж не подумал ли я, что простыня упала, случайно упала с балкона? Или просто хотел прикинуть высоту третьего этажа, откуда упал тот, кто сейчас лежал под этой нестерпимо белой простыней.