Эдишер Кипиани - Девятые врата

(Справа, с парапета набережной, прыгнул в воду какой-то мальчишка, за ним посыпались остальные…)

Да, забежал… Гуранда очень обрадовалась, она не ждала его. Потом она вдруг вскрикнула:

— Ой, какие у тебя руки холодные! — и спросила: — Хочешь, я согрею? — Не дожидаясь ответа, потерла его руки своими пальцами. Потом потянула их к себе и крепко зажала под мышками.

Гуранда была в теплом свитере из бледно-розовой шерсти, пушистом, как мыльная пена. Гоча задрожал — его ладони наполнились круглой, упругой девичьей грудью. Он побледнел…

— Тепло? Ты согрелся! — смеялась Гуранда.

(На мосту опять стали останавливаться прохожие…)

«Это не моя вина… И не ее… Не мы это придумали», — подумал Гоча.

Он миновал мост и свернул вправо, сердце у него забилось, дом Гуранды был совсем рядом.

«Может, сегодня не говорить ничего? — вдруг заробел Гоча. — Может, правда неудобно вести ее ко мне прямо из кино».

(Слева, с набережной, опять донеслась громкая команда…)

«Да, конечно, неловко, я ведь не ребенок, скажу завтра или послезавтра… Скажу между прочим, как будто в шутку…»

(Офицер выкрикнул какую-то длинную команду, отчетливо, чтобы всем было слышно…)

«…Будет жить со мной… спать в моей комнате… привыкнет ко мне…»

(К перилам жадно прилипли мальчишки…)

«Постепенно привыкнет, а потом…»

Вдруг загремел военный оркестр. Марш словно ударился обо что-то невидимое и рассыпался звонкой дробью.

Гоча быстро обернулся к мосту.

Он не верил своим ушам…

Гоча перебежал через мост и остановился на другой стороне, мальчишки подвинулись, дали ему место и опять уставились вниз, на набережную, вроде в эту минуту туда что-то свалилось.

По белому асфальту вышагивала рота солдат, превратившихся в одно существо, многоголовое, как дэв, с бесчисленным множеством ног. Солдаты были в парадной форме. На молодых, серьезных и нарочито суровых лицах не дрогнет ни один мускул, только проходя мимо наскоро сколоченной деревянной трибуны, все дружно поворачивают головы вправо, вытягиваются в струнку, выше вскидывают ногу и тогда стук грубых сапог об асфальт усиливается, и кажется, вместе с ними усиливаются звуки военного оркестра… Чуть согнутый в плечах, пожилой капельмейстер еще энергичнее замахал руками, он стоял спиной к оркестру и, следя глазами за стройными рядами солдат, дирижировал маршем…

Маршем, который написал Гоча…

«Как же это? Откуда? — думал пораженный Гоча. — Кто переложил… кому это пришло в голову?..»

Стоящий на трибуне офицер высокого чина взял под козырек, улыбнулся и что-то выкрикнул. Глухим громом отозвалась на приветствие рота. Офицер опустил руку и обернулся к другим офицерам, стоящим на трибуне. Потом опять взглянул на улицу, к трибуне приближалась следующая рота.

А оркестр все играл марш. Медные трубы так сверкали на солнце, что Гоча не мог как следует разглядеть лица музыкантов. Уставивший раструб в небо огромный бас, чья тяжесть, казалась, заставляет качаться маленького тщедушного музыканта, издавал низкие, приглушенные звуки, ритмичные, как пульс. Легкие изящные трубы и закрученные раковиной валторны самозабвенно запевали главную мелодию, которую Гоча написал для скрипок симфонического оркестра. Музыка гремела на весь город и приводила все в порядок — вытягивала в линейку шелестящие свежей листвой деревья и молочно-белые электрические столбы, строила в ряды новые дома, лепила орнаменты на ажурных перилах моста.

Казалось, трубы приникли к небесному куполу и, выдыхая каждый аккорд, надували его, как огромный воздушный шар.

Гоча улыбался. Внезапно вспыхнувшая радость не умещалась в нем и брызгала, искрилась из заблестевших глаз.

Но время от времени радость эта омрачалась каким-то неприятным чувством. И тогда разум покорно следовал за бесцветной нитью этого чувства. Смутная и нечеткая, нить эта вскоре исчезала, сгорала, испепелялась, для того чтобы возникнуть вновь и пролезть в тесное игольное ушко боли… Гоча не понимал причины этой боли — его музыка, его любимая музыка взлетала, как ветер, проносилась над рекой, охватывала дома, мосты, улицы…

«Такой огромной аудитории…»

«Стольких слушателей…»

У Гочи не было еще никогда.

Весь город слушал его музыку.

Но вместе с пьянящей радостью — мрачным двойником всплывало беспокойство и отравляло, затеняло, пересиливало ощущение счастья. Гочу удивляла эта незваная горечь.

Его сюиту в позапрошлом году впервые исполнил симфонический оркестр. Большого успеха у нее не было, но рецензенты в один голос отмечали совершенство отдельных частей «Молодежной сюиты». Особенно нравился им марш, именно этот марш, который исполнял сейчас военный оркестр.

Марш не имел названия, но Гоча помнит, что, когда писал его, перед глазами вставали мускулистые спортсмены, вихрем мчащиеся по беговой дорожке. Он слышал их дыхание, он слышал свист ветра на вершинах, покоренных альпинистами, видел туристов, опаленных солнцем, усталых и упорных. И думал о преодолении вершин, бесконечных расстояний, предательского страха. В ту ночь, когда он сидел за роялем, ему слышался гимн несгибаемой воле человека. В те минуты он в тысячу раз больше любил жизнь и землю, и, когда кончил писать, думал на другое утро удивить мир новым творением…

Потом марш Гочи отдельным номером исполняли на концертах, студенческий симфонический оркестр внес его в свой репертуар. Музыка быстро завоевала популярность. Ее насвистывали на улицах мальчишки, напевали прохожие. Включили марш и в сборник произведений грузинских композиторов, изданный в Москве. Счастью Гочи не было границ. Это был его первый серьезный шаг в искусстве.

Наверное, приятные воспоминания увлекли бы Гочу еще дальше, но смутная боль напомнила о себе снова.

«Кто придумал, кому пришло в голову марш, написанный для симфонического оркестра, переделать для духового военного оркестра? Да еще не поставив меня в известность?..»

Вдоль реки, по широкой улице непрекращающимся потоком течет строй солдат в парадной форме. В руках у них — грозные автоматы (Гоча как будто только что их заметил), за спиной разрушительные минометы (их он, точно, заметил только сейчас). Дальше шли механизированные части, прикрыв брезентом жерла, лениво, с непоколебимой самоуверенностью катятся артиллерийские орудия. И всем этим шествием, демонстрацией военной мощи, этими стальными колоссами и громыхающими гусеницами руководил марш Гочи, придавал им силу и энергию. Всемогущая музыка заставляла пальцы офицера отбивать ритм на дощатых перилах трибуны…

«Не спросясь меня», — подумал Гоча. Должно быть, его марш считался уже общественной собственностью. Он стал для всех таких привычным, общим, что один из его новых владельцев, ни у кого не спрашивая позволения, использовал его по своему усмотрению. Но так все же нельзя, ведь музыка принадлежит Гоче, подписана она его именем, они должны были спросить у него… спросить, и Гоча не позволил бы им, ни за что не позволил…