Эдишер Кипиани - Девятые врата

Этот вывод поразил его самого. «Не позволил? А почему? Почему бы не позволил?»

И он снова вспомнил ночь, проведенную у рояля. Тогда Гоча не видел в своем воображении поля битвы (а кто знает, может, и видел), не чувствовал удушливого запаха взрывчатки, не вспоминал о смерти. Он писал о смелых, бесстрашных людях, он писал о преодолении испытаний и трудностей. Да, но война тоже — дело смелых и бесстрашных, и на войне тоже надо преодолевать трудности, побеждать страх и боль… Но он может поклясться чем угодно, что в ту ночь он не думал о войне…

Нет, он не хотел… не хотел, чтоб его музыка вносила какую-нибудь долю…

Откуда эта мысль? Почему он считает свою музыку такой сильной? Это ведь бахвальство перед самим собой — и больше ничего.

«Я обязательно должен узнать, кто переделал для военного оркестра мой марш. Я потребую объяснений», — подумал Гоча.

Внезапно затерялась, испарилась гордость этой музыкой, которая двинула волны солдат, выстроила в ряды бездушные моторы грозных машин. Он забыл, что к маршу прислушивался целый город… Огромная аудитория, о которой можно только мечтать…

Вдруг кто-то хлопнул его по плечу. Гоча оглянулся. За ним стоял товарищ по консерватории. Наряженный, в кокетливом галстуке бабочкой, с тоненькой ниточкой усов, он шел под руку с какой-то девушкой и, как видно, останавливаться не собирался, только деланно усмехнулся и показал вниз, на оркестр:

— Слушаешь свои проценты?

— Что? — переспросил Гоча, нахмурив брови.

— Проценты свои выслушиваешь? — повторил приятель и потер друг о друга большой и указательный пальцы.

Гоча вдруг все понял и залился краской.

— Ты что, с ума сошел, какие проценты!

— А такие — с марша. Раз исполняют твое произведение, значит, и деньги тебе полагаются.

— Ты совсем с ума спятил! — Гоча не мог придумать других слов. — Ты определенно спятил.

— Ладно, ладно! Как будто ты не понимаешь, что я шучу… — Он подхватил свою девицу и поспешил уйти.

Гоча никак не мог прийти в себя.

«Я должен узнать, сейчас же все узнать и потребовать объяснений».

Он сорвался с места, перебежал мост и спустился к набережной. Звуки марша становились все громче, словно радовались его появлению.

Под мостом путь ему преградил солдат.

— Нельзя, товарищ! — проговорил он и помахал перед его глазами маленьким красным флажком. На руке у него алела повязка. Гоча остановился. Солдат теперь объяснялся с водителем легковой машины… Тот размахивал руками, растолковывая, куда он едет. Солдат показал флажком объезд. Машина с ворчливым рокотом развернулась и поехала обратно. Солдат опять подошел к Гоче.

— Я иду домой… живу вон в том доме! — Гоча невольно вспомнил уловку, к которой не раз прибегал в детстве во время демонстраций 7 Ноября или 1 Мая, когда улицы бывали перекрыты, а все мальчишки рвались на центральный проспект. Но милиционеры никогда не верили этому наивному ребячьему вранью, не поверил и солдат.

— Кончится репетиция и пойдете… Никуда ваш дом не денется! — Видно, ему надоело стоять одному, и он был не прочь поговорить.

Гоча укрылся под мостом и прислонился спиной к прохладной стене. Отсюда хорошо были видны лица солдат и явственнее доносились шаги и звуки оркестра. Между стройно идущими ротами можно было разглядеть трибуну и сутулую спину капельмейстера… На парапете сидели солдаты, которые уже прошли мимо трибуны и разошлись после команды офицера.

Гоча глядел в пространство и старался ухом постороннего человека послушать свой марш, хотел узнать, какое впечатление оказывает он на тех, кто слышит его впервые. Но музыка все равно была очень близкой, родной, знакомой, как собственный почерк.

«Неужели нельзя, — думал Гоча, — достигнуть того, чтобы люди понимали музыку, как стихи или рассказы… Чтобы все понимали: вот здесь любовь, а здесь красивый пейзаж. Неужели нельзя?»

Легкая улыбка засветилась на лице Гочи. Он вспомнил одну детскую радиопередачу, где для петушиного боя выбрали тему ссоры Монтекки и Капулетти из увертюры Чайковского. Неискушенный слушатель никогда бы не заподозрил, что музыка эта написана совсем не для этого…

Гоча обернулся к солдату.

— Я пойду! — Он произнес это таким тоном, что было ясно: никакой отказ не мог его удержать.

— Нельзя, вы же видите, еще не кончили.

— Я никому не помешаю.

— Говорят вам — нельзя… Вы бы уже были дома, если бы обошли кругом. — Он косо прочертил воздух флажком.

Гоча заволновался, неспокойно прошелся взад и вперед и опять обратился к солдату.

— Вы не знаете, что за марш они играют? — Он протянул руку к оркестру.

— Обыкновенный марш… военный! — ответил солдат.

«Обыкновенный… военный…»

— Что-то он не похож на военный.

Солдат насмешливо улыбнулся.

— Типичный военный марш!

Гоча покраснел и почувствовал, как вспыхнули мочки ушей.

— Интересно, на фронте, — голос у него прервался, — интересно, на фронте играет музыка?.. Ну, во время боя?

— Играет, наверное, играет… Не знаю, я не был на войне! — Теперь покраснел солдат.

Гоча оперся на ствол тополя и закрыл глаза. Голова кружилась.

«Должно быть, солнцем напекло, — подумал он, — я весь день на улице».

Вдруг перед глазами появился старый профессор, руководитель класса композиции. Не появился, а казалось, Гоча сам его вызвал, в эту минуту ему страшно хотелось с ним встретиться.

«Ты что это натворил, Гоча?» — удивленно бормотал профессор.

«Я здесь ни при чем…»

«Как это ни при чем?»

«Я не знал… Меня не спрашивали…»

«Ты ведь знаешь, Гоча, что мой сын погиб на войне».

«Знаю…»

«И отец твой погиб на войне…»

«Да…»

«И мать… не выдержала… время было трудное… ты остался сиротой…»

«Все верно…»

«Ну так что же!»

«Я здесь ни при чем».

Внезапно откуда-то выплыл капельмейстер и с улыбкой обратился к профессору.

«Что вы хотите от этого юноши? Он написал прекрасную музыку…»

Гоча рассердился.

«Прекрасная она или нет, я писал ее не для военного оркестра».

«А в чем, собственно, дело, — мы ведь не изменили ни одной ноты, та же мелодия, тот же темп…»

«Но она исполняется не там, где должна исполняться, — проговорил профессор, — у всего есть свое назначение».

«Да, — поддержал его Гоча, — у всего есть свое место…»

«Вы абсолютно правы, — согласился капельмейстер, — он дирижировал оркестром и говорил одновременно, — но вспомните, разве траурный марш Шопена был написан для панихид?»

«У всего должно быть свое место, — повторил профессор. — Шопен тоже заявил бы протест».

«У всего есть свое место, — повторил Гоча. — И я заявляю протест».

— Стой! Стой! — глухо донесся сзади оклик солдата. Гоча перебежал улицу и бросился к трибуне.