Эдишер Кипиани - Девятые врата

— Зачем вы солгали в рассказе? — спросил редактор, обращаясь к потолку.

— Я хотел… — Глаза юноши засветились невесть откуда взявшейся радостью. — Я хотел хотя бы в рассказе представить то, чего не смог сделать в жизни… Я хотел обмануть себя… И даже поверил, поверил тому, что написал…

— Я спрашиваю, почему вы солгали в рассказе?!

— Вы думаете, я не хотел написать правду? Если бы вы знали, как ужасны муки совести! Я не спал, не улыбался с того дня. Каждый кусок поперек горла становился. Разве я не хотел сказать правду? Но тогда мне бы не поверили вообще! Кто бы мне поверил, если бы я явился и сказал, что…

— Куда вы явились?! — Редактор снова вскочил и грозно взглянул на внезапно сжавшегося юношу. — Вы еще ни слова правды не сказали! — пронзительно зашептал редактор, словно чувствуя, что для выражения гнева ему не хватит голоса, — ни слова!.. Сначала подсунули мне этот рассказ, потом заявили, что все это не выдумка, а истинное происшествие. Потом выяснилось, что вы сами сидели в «Волге» и отвезли ребенка в больницу, потом вы признались, что никуда его не отвозили и вообще не думали останавливать машину! — Редактор уже кричал и так размахивал указательным пальцем, будто хотел скинуть его, избавиться — и не мог… — Теперь я ничему не верю!

— Послушайте…

— В т о й машине сидели вы!

— Что вы говорите!

— Да-да, вы сидели в т о й машине, и вы наехали на ребенка.

Юноша внезапно подался назад, выпрямился, как пружина (редактор не представлял себе, что он так высок ростом), лицо у него вспыхнуло, кулаки невольно сжались, и он холодно произнес:

— Не говорите глупости! Подумайте, о чем вы говорите! Вы никогда бы не узнали этой истории и никто никогда бы не узнал, если бы не рассказал я сам… Меня это мучило, и я решил открыться кому-нибудь. Мне хватает своих переживаний. Я сам расплачиваюсь за свой проступок, за то, что я забыл, что я человек… Теперь я признался, покаялся. Вы можете не прощать меня, и другие тоже… Но мне все равно стало легче… Я… Я больше не чувствую себя виновным…

Юноша быстро повернулся и вышел из кабинета, но перед глазами редактора еще долго стояло его бледное лицо.

В оставленную открытой дверь заглянул ответственный секретарь.

— Что случилось с этим юношей? — спросил он, но заметив, что редактор взволнован, не стал дожидаться ответа и перешел к делу. — Вот материал о Хиросиме. Все-таки придется сокращать!

Редактор, словно оглушенный, застыл на своем стуле, обхватив голову руками. «Я не чувствую себя виновным», — звучали в ушах последние слова странного посетителя. «Почему людям кажется, что если они покаются в своих преступлениях, — им все прощается? — думал он. — Почему они думают, что жертва — будь то бессонница, или голод, или другие муки — принесет облегчение тому, кто по их милости никогда больше не ощутит ни голода, ни бессонницы?»

Редактор видел, как в комнату вошел секретарь, слышал, что он что-то говорил, но понял только одно слово — Хиросима! Секретарь говорил о Хиросиме.

И он опять вспомнил летчика, который стер с лица земли больше ста тысяч живых людей, сдул целый город, как одуванчик, и потом пошел в монастырь искупать грехи…

«Какой же великодушный бог должен быть у такого грешника!»

И вокруг опять все погасло, и только уже знакомая картина выплыла из глубины воображения. Эта картина была горяча, так что к ней нельзя было прикоснуться, она была желто-белая… В центре ее возвышалась огромная голая гора, тоже желто-белая. На вершине ее стоял монастырь, и по желто-белой раскаленной тропинке шел, согнувшись в три погибели, монах в ослепительно сверкающей золотой рясе с мутными красными пятнами… Внизу, у начала тропинки, клубилась пыль… По подъему шли и другие, и они тоже были в золотых, запятнанных кровью рясах…

— Стол, стол горит!

Редактор пришел в себя. Над ним стоял секретарь и гасил в пепельнице папиросу, на столе дымилось черное пятнышко.

— Чуть не устроили пожар! — улыбнулся секретарь. — Вот мы набрали Хиросиму. — Он положил на стол узкие гранки. — Но в подвал не умещается, придется сократить… Как мы решили…

Редактор взял со стола статью и тут же вернул ее секретарю.

— Не позволю, ни одного слова! — Он встал.

— Понятно! — негромко проговорил секретарь и собрался было уходить, как вдруг вспомнил:

— Да, в самом деле, что случилось с тем юношей? Он выбежал очень взволнованный. Очередной «непризнанный гений»?

— Он уверял меня в своей правоте, — медленно и значительно произнес редактор и, заложив руки в карманы, прошелся по кабинету.

— В какой правоте?

— Он, видите ли, не стрелял!

— Н-не понимаю. В кого не стрелял?

Редактор в замешательстве взглянул на секретаря. Постепенно лицо его прояснилось, и он горько улыбнулся своим мыслям.

— Ничего… Я расскажу тебе как-нибудь после! — сказал он.

1961

В кустах раздался шорох. Иаго резко обернулся и потерял равновесие; в последнее мгновенье он уцепился за ветку рододендрона, свисавшую с плато, и кое-как удержался. Он затаил дыхание к расширившимися от страха глазами шарил по густой зелени над обрывом в ожидании нападения. Сквозь кусты кто-то пробирался. Внезапно раздалось мычание. Звук доносился слева, и левая половина тела Иаго словно онемела.

Из кустов вышел бычок — светло-коричневый, с медовым отливом — и уставился на человека блестящими глазами, похожими на круглые влажные камушки. Нижняя жующая челюсть его, сдвинутая вбок, так и застыла, на черной губе — подсохшая слюна. Постепенно гасло в его глазах любопытство — влажные камушки обсыхали. Потом он опустил голову, с облегчением выдохнул воздух в землю и принялся щипать траву.

Иаго, насвистывая, полез дальше в гору, но сердце продолжало биться учащенно и никак не успокаивалось.

Тропинка пересекала лощину — то прихотливо вилась по склону, то вдруг сбегала на самое дно, то перескакивала на противоположную сторону. Почва здесь была красноватой, и лощина ржавым рубцом перечеркивала Мцхетисджварскую гору. Из деревни — и кусты, и деревья, да и сама гора казались низкими, маленькими. А вот Иаго уже бог знает сколько времени взбирается по красному склону, давно уже село скрылось из глаз, а развалин крепости и церкви все не видно. Кругом высятся горы, вернее, гора сейчас впереди, та самая, на которую он карабкается. Когда дно лощины вдруг вспучивается и выкидывает тропинку наверх, становятся видны холмы, оставшиеся позади. А над головой — синее бездонное небо, кажущееся еще глубже и ярче сквозь белые взбитые облака.

И чего он так испугался? Всё деревенские пересуды. Вчера соседи помогали тете Тасо забор ставить — прошлым летом сорванцы-ребятишки ни яблок, ни огурцов не оставили. Поэтому тетя Тасо и огородила участок, а после устроила для помощников угощение. Маринованный чеснок, выпеченный в тонэ хлеб, вареный картофель и наливка — мятная, домашняя. В заречье как раз зарезали корову, и хозяйка смогла купить для гостей мяса.