Галимджан Ибрагимов - Дочь степи. Глубокие корни

По старинному обычаю казахов, истинное уважение гостю может быть оказано лишь угощением кумысом и мясом, а такие новшества, как самовар, чай, баурсак, считались чем-то недостойным настоящего гостеприимства. Поэтому, когда женщина приготовила чай, старый казах счел нужным извиниться перед гостем:

— Путник из далекого племени не обессудит нас — мы лишились нашего богатства, в доме нашем нет кумыса. Я огорчен, что не имею возможности угостить гостя мясом и кумысом.

Много видевший на своем веку Азымбай, состязавшийся в красноречии с известными ораторами, растерялся перед аксакалом. Каждое слово старика вонзалось в его сердце как стрела, и чудилось ему, что дело, для которого он приехал сюда, рушится заранее. Все же он решил завести разговор об этом. После долгой беседы, выждав удобный момент, высказал он просьбу Байтюры:

— В жизни человеческой случается и хорошее и плохое. Наш друг детства Байтюра сильно занемог и ждет смерти. Он послал меня к вам, говоря, что если умрет, не восстановив с вами дружбы, его душа не найдет покоя.

Далее старик пространно рассказал о тридцатилетней вражде Найманов и Сарманов, о трагедиях, порожденных борьбой при выборах волостных управителей, биев. Под конец остановился на желании всех Найманов видеть высокочтимого аксакала Средней Орды Биремджан-эке своим гостем.

— Если есть в словах моих ошибка, уважаемый ага чистым сердцем простит меня, укажет, где поскользнулся посланец, поможет стать на правильный путь. Таково наше желание, — закончил он.

Казах с умением говорить сочетает умение слушать. Бирем-эке лишь изредка прерывал речь гостя, продолжавшуюся столько времени, сколько требуется для того, чтобы сварилось мясо, с глубоким вниманием вникал в его слова, а потом неторопливо начал:

— У нас нет злобы к роду Найманов, но посещение дома Байтюры и Якупа, стоящих во главе этой партии, угощение кумысом и мясом в их доме считаем мы равносильным еде из одного блюда со свиньей.

Речь текла. Перед глазами гостя проносились картины того, как Байтюра и его сторонники заодно с русскими чиновниками довели Сары-Арка до позора, до рабства, нажили себе состояние, лишая народ угодий, доводя его до полного разорения, как сыны Кипчаков, сосланные по их наветам, томятся в тюрьмах Омска, Семипалатинска, Орска, Тургая, Петропавловска, тоскуя по родной степи, по кумысу, по матерям.

— Послу нет смерти, я тебя не корю, но Байтюре передай: человек должен головой расплачиваться за сделанное руками. Он посеял в народе камни, пролил кровь; если они застрянут у него в горле, пусть знает: выросло то, что посеяно его собственными руками. Если пробьет час и расстанется он с жизнью, в память юношеской дружбы приеду на дженазу, но на девер [31] Девер — один из моментов погребального обряда. тяхлиль [32] Тяхлиль — молитва перед выносом тела. не пойду, подарка не приму, мяса, кумыса не отведаю… Славным рода Найманов передай мой салям.

Заключительные слова старика гость понял как разрешение уйти. Приличия ради пожаловался на жизнь и, взяв в руки плетку, добавил:

— Велика была надежда, но не видать конца распре. Сердце мое полно тревоги.

Аксакал остался сидеть на своем месте, с неподвижным взглядом, устремленным в одну точку. Азымбай, распростившись, пожелав долгой жизни и здоровья, вышел.

Сивого иноходца его окружила целая толпа. Совершенно голые или прикрытые лохмотьями ребятишки разглядывали посеребренное убранство коня. Подростки, молоденькие девушки перекидывались шутками. Молодухи с младенцами, сосущими обнаженные груди, образовав отдельную группу, о чем-то беседовали. Среди них, опираясь на длинную палку, стояла старуха в рубище, из-под которого кое-где виднелось сморщенное, старое тело. Из-под ветхого, грязного покрывала во все стороны торчали космы седых волос.

Азымбай, выйдя из юрты, поздоровался с собравшимися и стал отвязывать коня. Старуха быстро приблизилась к нему и со словами: «Ты пес! Ты грызешь кость, брошенную Байтюрой, и грабишь народ!» — кинулась на Азымбая. Не переставая кричать, она стала замахиваться палкой то на лошадь, то на старика.

Дети, как галчата, напуганные соколом, с визгом рассыпались в разные стороны. Женщины, пораженные происшествием, старались унять старуху, отобрали у нее палку.

— Стыд! Оскорбили гостя! — кричали они, но суматоха от этого только увеличивалась.

Биремджан-эке, услышав шум, понял, в чем дело. С неожиданным проворством схватил он палку и вышел к толпе. При виде его женщины еще энергичнее взялись за старуху. Но она не поддавалась и продолжала вырываться.

Аксакал быстро прекратил свалку. Он, идя на голос, добрался до старухи и схватил ее за локоть.

— Сумасшедшая старуха! Что ты делаешь? Азым-эке мой гость. Где, в каком казахском роду, оскорбляют гостя?

Народ утих. Пристыженные беспримерным поступком, все просили у гостя прощение. Но старуха еще долгое время не могла успокоиться. Крики и ругань сменились плачем.

— Пес Байтюра взял моего единственного сына, дал лживую клятву, что тот участвовал в убийстве русского начальника, и сослал его на каторгу… Оставил детей сиротами… Увел за подать последнюю лошадь… Да будет проклят его отец! Да опоганится могила его предков! Я слабая старуха, дети мал-мала меньше. Все мы сидим голодные… День и ночь слезы… Широкая степь для нас стала тесна…

Старуха разрыдалась, причитала, стала рвать на себе волосы. Ей вторили двое малышей. Сердца присутствующих наполнились жалостью, глаза увлажнились слезами.

Плач старухи начал уже вновь переходить в ругань. Тогда аксакал Биремджан многократно извинился перед гостем, а старухе сказал:

— Перестань, не плачь. Я отправлю тебя к Сарсембаю. Будешь смотреть за скотом, валять войлок. Голодать не придется.

Когда он успокоил старуху, женщины помогли ему увести ее.

Гость потерял голову от неожиданного, невиданного в степи оскорбления. За шестьдесят лет своей жизни не испытывал он такого позора. Не говоря никому ни слова, он тяжело взобрался на седло и погнал лошадь в сторону кочевья Найманов.

В этом направлении он ехал не долго. Внезапно он потянул левый повод. Конь знал дорогу и не хотел слушаться, он тянулся в сторону кочевья Найманов. Но Азымбай придавил стремя и снова, уже сердито, потянул левый повод. Тогда конь, поняв, что предстоит иной путь, подчинился приказанию.

Навстречу ему, гарцуя на молодом жеребце, ехал казах с длинным короком в руке.

— Счастливый путь! — поздоровался он, придерживая коня.

— Да будет так.

— Салям-алейкум! Салям-алейкум!!

— Направляюсь я в джайляу Арсланбая, сына Магджана из рода Танабуга, но куда они перекочевали, не знаю.