Екатерина Михеева - Трудная любовь

— Где, когда это было? — не отставал я от нее. — Может, это мой сын? Вы, наверное, знаете, жив ли он?

— Ничего я не знаю! — повторила женщина, потом, помолчав, добавила: — Если вы дадите свой адрес, я непременно все узнаю и подробности сообщу вам.

Мы обменялись адресами. В это время пришла Леля, и я решил ее обрадовать услышанным.

— У Сашеньки большая круглая родинка на спинке. Мама всегда его туда целовала и говорила, что он никогда не потеряется, — сказала Леля и опять заплакала.

— Не плачь, дружок! Я уверена, ты найдешь брата, — она заботливо, по-матерински обтирала с ее глаз слезы. Леля моя притихла, доверчиво прижалась к ней.

На другой день мы расстались, женщина сошла в Свердловске. Прошло более месяца, но обещанного письма все не было. Леля каждый день посылала меня в Свердловск. Я понимал, что это бессмысленно, терпеливо ждал.

Наконец пришло письмо.

Иван Петрович, достав из кармана бумажник, извлек из него небольшой, помятый конверт.

— Вот оно. — И, несколько подумав, вздохнул: — Я с ним не расстаюсь. — Он развернул аккуратно сложенный листочек.

— Темно, не видно. — Борис беспокойно зашарил по карманам. — Сейчас посвечу.

— Ничего, ничего, я так все помню, — остановил его Иван Петрович и начал цитировать:

«Дорогой товарищ Николаев!

Простите за долгое молчание, но я не могла раньше Вам написать. Ваш сын Саша, ныне Сережа Сергеев, — мой сын. Я должна была свыкнуться с новым для меня горем, все хорошо обдумать и взвесить. Я не могу потерять ребенка. Это мой сын, и никто не лишит меня прав на него. Я выкормила его своей грудью, я слышала его первый лепет, я… первая увидела, как его маленькие, еще неуверенные ножки впервые затопали в моей комнате. Я пережила с ним все ужасы войны, я радовалась каждой его улыбке, как радуется всякая мать. А год назад с гордостью повела его в школу. И после всего этого я должна от него отказаться… Нет! Это невозможно. Я буду отстаивать свое право — право матери, хотя это, я понимаю, очень жестоко по отношению к Вам.

Но, знаете, я совсем уже забыла, что он мне неродной.

Сначала я вообще не хотела писать Вам, Вы поймете почему: ради моего и Вашего сына. Он ведь Ваш — я это сознаю, а потому дверь моего дома для Вас всегда открыта.

Только в первый свой приезд будьте мужественным. Сережа считает отцом моего мужа, фотографии которого он видит ежедневно. Не вините меня. Что я могла ему сказать?

Я показал это письмо Ольге. Она сосредоточенно его прочитала и неожиданно спросила:

— А если Саша сам не захочет вернуться к нам?

— Как не захочет? — опешил я. Мне и в голову такое не приходило. Мне казалось, что все зависит только от меня. Вопрос Ольги подлил масла в огонь. — В конце концов суд будет на моей стороне! Отец я или нет!

— Конечно, папа. Но она ведь ему мать, — упрямо твердила Ольга, исподлобья глядя на меня.

— Ну что ты так смотришь? — я горячился все больше и больше. — Значит, по-твоему, его надо оставить у нее? Семь лет искать и отказаться! Нет. Да ты и сама хотела…

— Теперь я еще больше хочу того же, но она ему мать, — снова повторила Ольга. — Без нее Саше будет плохо. Я же знаю. По себе знаю, папа.

Сознавая справедливость ее слов, я не принимал их сердцем. И впервые, потеряв самообладание, вспылил:

— Что ты можешь знать? Тебе семнадцатый год, у тебя все впереди — молодость, счастье. Я же потерял все и теперь еще не имею права на сына! — невзначай взгляд мой упал на ее протез. Я замолчал и сел в кресло.

Ольга подошла, прижалась головой к моему плечу:

— Не надо так, папа. Я все понимаю.

Мы долго обдумывали, как быть, потом решили, что мне надо поехать и самолично убедиться, насколько сильна привязанность Саши к приемной матери.

Через несколько дней я был уже в Свердловске. Встретили они меня на вокзале, как хорошего знакомого. Сын стоял возле Татьяны Васильевны и с любопытством меня разглядывал.

— Ну, Сережа, поцелуй дядю, он видел тебя еще совсем маленьким, — и она слегка подтолкнула его ко мне.

Я не мог оторвать глаз от сына, но боялся прикоснуться к нему, чувствуя комок в горле. Я узнал его по глазам жены, которые ни с чьими в мире не мог спутать! Когда влажные губы ребенка коснулись моей щеки, я не выдержал и, сжав его крепкое тельце, стал целовать. Саша неловко отстранился и испуганно поглядел на мать. Я поспешно опустил его на перрон и взял свой чемодан.

Жили они в небольшой квартире двухэтажного дома, недавно отремонтированного специально для семей погибших фронтовиков.

Вечером, когда Саша уснул, Татьяна Васильевна достала небольшой сверток, перевязанный серым платком моей жены, в котором я видел ее последний раз, и стала рассказывать, где она нашла Сашу.

Когда началась война, Татьяна Васильевна с мужем жили в Гомеле. Муж был военнослужащий и в первые дни войны ушел со своей частью на фронт. Больше о нем она ничего не знала. На руках у нее осталась семимесячная дочка Варюшка. Проводилась срочная эвакуация детей и женщин, но она все медлила, надеясь получить весть от мужа. Поэтому уехала в самые последние минуты. Не успел поезд отойти от станции, как в воздухе показались «юнкерсы».

Взрывы сотрясали землю и воздух, но состав рывками и с остановками продолжал двигаться. Выбросив напрасно запас бомб, фашистские мерзавцы расстреливали беззащитный эшелон. Убило Варюшку. Машинист остановил поезд. Люди прятались под вагоны, а Татьяна Васильевна все сидела и сидела возле дочери. Жизнь для нее потеряла всякий смысл. Очнулась Татьяна Васильевна поздно ночью. Взяв мертвую дочь, она бесцельно побрела вдоль разбитого железнодорожного полотна.

Вдруг громкий одинокий детский плач ворвался в ее притупившееся сознание. Доносился он откуда-то снизу. Осторожно спустившись с откоса, Татьяна Васильевна наткнулась на труп женщины, около которой кричал завернутый ребенок. Положив свою дочь рядом с убитой, она взяла малыша и освободила ему ручки. Ребенок почувствовал знакомое тепло и тут же потянулся к груди. Машинально, по привычке, Татьяна Васильевна достала набухшую от молока грудь и приложила мальчика. Насытившись, он замолчал, а Татьяна Васильевна все сидела и сидела над телами Варюшки и незнакомки, ребенок которой спал у нее на руках. Сколько времени прошло так — она не знала. Постепенно тень от насыпи сползла с тела убитой. Ледяные блики луны отражались в широко открытых глазах погибшей. В их безжизненном остекленевшем выражении застыла невыносимая мука — мука матери, навсегда покидающей своего ребенка. Казалось, и мертвая она молила о спасении сына. Видимо, до последнего мгновения она боролась за его жизнь: ее левая рука с зажатым небольшим узелком, старалась остановить кровь, сочившуюся из раны, а правая делала попытку освободить здоровую грудь, чтобы еще раз накормить ребенка, но так и закоченела.