Надежда Чертова - Утренний свет

Именно с этого часа в доме Суховых сразу стало как будто просторнее, светлее, проще и все заговорили полным голосом. Маленький Митенька со смешной озабоченностью лепетал около бабушки, и в комнатах стоял ни для кого не досадный беспорядок.

Мать верила и не верила себе: к ней словно вернулась ее молодость, и не та, что давно прошла, а другая — счастливая. Где-то совсем близко, почти за стенами дома, шла война. «Ничего не боюсь, — думала мать, укачивая внука и слыша около себя ровное его дыхание. — Телом своим загорожу. В крайности хитрить буду, угождать. А то и с топором выйду».

Клавдию болезненно удивлял необычный покой в родительском доме и умиротворенное лицо матери. Тихая эта счастливость казалась ей непрочной, слепой и даже страшной, потому что она не соответствовала тому, что свершалось за стенами бревенчатого дома.

По улицам города уже прошли печальные толпы школьников, отправляемых на восток. Дети шли, маленькие, потные, озабоченные, со своими узелками и рюкзаками, сдержанно поглядывая на пыльные родные улицы и на заплаканных матерей, с которыми теперь надо было проститься надолго, а может, и навсегда.

На Вокзальной улице, где жили Суховы, стали приметны дома с заколоченными ставнями. Женщины, старики с темными от горя лицами уходили и уезжали на восток. На покинутых усадьбах пугающе тревожно чернели раскрытые сараи и буйно, ненужно цвели зеленые огороды. Даже на усадьбе Суховых приметно было какое-то запустение: отец потерял охоту подметать двор. В отличие от матери, старик сделался потерянным и беспомощно-суетливым.

Каждое утро, опухший от нездорового сна, он торопливо шагал к уличному радиорупору. Следом за ним выходила Клавдия. Они шли отдельно друг от друга и сходились только на площади у вокзала, где на высоком столбе чернел раструб громкоговорителя.

Здесь собирались люди, нетерпеливо ожидающие последних известий. Клавдия заприметила старуху, странно согнутую в пояснице, и молодую синеглазую женщину в выцветшем берете. Каждое утро сюда приходили еще длинноногий школьник с блокнотом и высокий старик в широкополой шляпе. Этот старик особенно запомнился Клавдии, потому что он всегда охотно по-своему дополнял и разъяснял последние известия. Он слушал радио со степенной важностью. Старуха склоняла голову набок, как больная птица. Школьник старательно записывал названия городов.

Известия шли плохие, были уже объявлены Бобруйское, Новоград-Волынское и Могилевское направления. Немцы рвались к Днепру. Красная Армия отступала в непрерывных кровопролитных сражениях…

С каждым днем все тревожнее и молчаливее становилась маленькая толпа у хриплого репродуктора.

Густой, очень знакомый голос диктора, еще так недавно мирно произносивший: «Внимание, говорит Москва», звучал теперь с особенной сдержанностью. После известий, случалось, передавали духовую музыку, — тогда в тишине маленькой пустынной площади величественно и грозно звучали трубы и литавры оркестра.

В один из томительно тихих и знойных дней было объявлено Смоленское направление. Война, значит, стремительно шла сюда, на восток. Вероятно, поэтому толпа, стоявшая у репродуктора, вся, до единого человека, с требовательным ожиданием обернулась к высокому старику. Но старик не успел ничего объяснить, потому что тут же, вслед за известием о Смоленске, диктор стал оповещать весь мир о неизвестном советском мальчике, которого под Минском закололи штыком на глазах у матери.

Это, кажется, было первое сообщение Советского Информбюро об издевательствах гитлеровцев над мирным русским населением. Клавдия силилась представить, какое лицо было у немца, заколовшего мальчика, и что стало с матерью, но только тряслась от ужаса и гнева.

Закончились известия, объявили следующую передачу. Никто, однако, не сдвинулся с места.

— Значит, ждать нам гостей? — сказал Диомид Яковлевич, с испугом посмотрев на высокого старика.

Старик ничего не ответил, Клавдия услышала только его тяжелое дыхание.

— Да ведь во всякой войне города и села в плен отходили, — внятно сказала горбатая старуха, поднимая желтое, морщинистое лицо.

— Раньше так было, а теперь, видишь вот, убивают, — хмуро проговорила женщина в беретике.

Она стояла в профиль к Клавдии, и та вдруг заметила какую-то диковатую неподвижность ее синего глаза в редких, длинных ресницах.

— На войне как на войне, — проворчал старик в шляпе и хотел еще что-то сказать, но его прервала женщина с кошелкой.

— Идти нам отсюда некуда, — сурово, будто отвечая своим мыслям, сказала она. — У нас тут отцы и деды схоронены.

— А вдруг и вправду убивают? — с тоской сказала синеглазая женщина в берете и даже тронула за рукав высокого старика.

— Да, убивают, — сердито сказал старик. — Немцы начали войну подло и подло ее ведут.

Женщина в берете всем лицом повернулась к старику, и Клавдия увидела, что один глаз у нее был неживой, наверное стеклянный, а из другого, смятенного, блестящего, катились частые слезы.

Жизнь на Вокзальной явно распадалась. Все больше становилось домов с заколоченными окнами, слухи, один другого противоречивее, ползли с одной усадьбы к другой, третьей.

Только на станции, в солнечной комнатке телеграфа, и на путях, где потемневший песок привычно хранил едкий запах угля, Клавдия чувствовала себя уверенно. Здесь люди работали с молчаливым напряжением, и Клавдия сразу, вместе со всеми, включалась в этот строгий ритм. Не сговариваясь, люди решили работать до последней возможности, до той минуты, когда необходимо будет взорвать все, чем мог бы воспользоваться враг, а потом — уйти, кто куда может…

Клавдия стала было привыкать к этой мысли, но тут случилась новая беда, и непрочное успокоение сразу рухнуло.

Было это так. Выйдя однажды за ворота с завтраком, завернутым в холстину, Клавдия увидела на улице все немногочисленное население Вокзальной. Люди стояли на тротуарах, напряженно вглядываясь в густое облако пыли, которое клубилось в самом конце улицы. Клавдия поняла, что это идет какая-то отступающая часть. Она не впервые видела красноармейские части, идущие теперь на восток, но каждый раз все тяжелее было встречать их и смотреть им вслед.

Облако подвигалось все ближе, и уже можно было рассмотреть передние ряды колонны. В зловещей тишине отчетливо стал слышен ее слитный шаг. Скоро колонна втянулась в улицу. Командиры шли сбоку, у тротуара, и жители Вокзальной, уступая дорогу, подались назад.

Первые ряды прошли безмолвно. Клавдия, словно в тумане, увидела темные, опаленные солнцем и войной простые лица, большие мужские руки, выцветшие спины гимнастерок…

Она выдвинулась, как могла, вперед и стояла, почти слепая от волнения, стояла и ждала, что случится невероятное: из рядов позовет ее знакомый глуховатый голос…