Надежда Чертова - Утренний свет

И не одна она в этой тесной толпе с жадным отчаянием вглядывалась в лица бойцов. Но никого не окликнули из рядов, колонна стала уже проходить, и Клавдия невольно зашагала рядом с последними шеренгами. Тут и заметила она, что идет не одна, — колонну провожали женщины и ребятишки.

Крайний в ряду красноармеец повернул голову к Клавдии и негромко попросил:

— Вынеси-ка водицы, девушка!

Он взглянул на нее мельком, слегка приоткрыв губы от жажды; она даже не поняла, молодой он или старый, — взгляд у него был предельно усталый. Клавдия остановилась, растерянно огляделась — дом ее остался позади. Но по толпе уже прошло легкое движение. «Водицы просит», — сказал хриплый женский голос, и около красноармейца словно из-под земли выросла девочка с ведром. Большой ковш, весь в алмазных каплях родниковой воды, пошел гулять по рядам.

Люди точно очнулись, осмелели и стали перебрасываться прерывистыми фразами.

— Уходите, значит? — спрашивали они солдат.

— Уходим.

— Сила, верно, не берет?

— Пока не берет. Вернемся — вот тогда по-другому дело пойдет…

Какая-то старушка вынесла крынку с молоком, подошла к колонне и суетливо, плача и крестясь, принялась совать крынку низенькому бойцу. Тот вопросительно оглянулся на товарищей и взял крынку. По толпе опять словно ветер прошел. На минуту наступил какой-то смутный беспорядок — хлопали ворота, растворялись окна, слышались озабоченные голоса. Потом женщины, девочки с косичками, мальчишки, стеснительно толпясь у колонны, наперерыв стали предлагать бойцам кружки с молоком, кувшины с домашним квасом, горячие лепешки, свежие огурцы.

Клавдия догнала ту шеренгу, в которой шел боец, попросивший у нее воды, и протянула ему свой завтрак в холстинке.

Боец застенчиво улыбнулся.

— Это напрасно, девушка.

— Пожалуйста, возьмите, — шепнула Клавдия, и он взял, поняв, что иначе нельзя.

Боец, оказывается, был очень молодой, белозубый. Вокруг глаз у него лежали пыльные круги, и, может быть, поэтому глаза казались огромными. Но даже когда он улыбался, во взгляде у него оставалось это выражение крайней усталости и жесткой суровости.

Колонна, казалось, шла все медленнее, женщины и ребятишки теснее и теснее перемешивались с бойцами, но уже кончалась длинная улица, вся в садиках и в солнечных пятнах, уже прогремел под ногами бойцов булыжник окраинной площади, уже стелились впереди шелковые, слегка желтеющие волны ржи…

У последнего дома произошла короткая сумятица, бойцы хмуро отрывались от толпы и подравнивались, ребятишки подымались на цыпочки и, ничего не понимая, махали ладошками. И вот колонна, ровно колыхаясь и опять окутываясь рыжей пылью, утянулась в степь, а толпа, осиротевшая, молчаливая, осталась стоять у чьего-то палисадничка.

— Последние идете или за вами еще есть? — требовательно спросила согбенная старуха и даже пристукнула своим батожком о тротуар.

Но мимо уже тарахтели подводы обоза, и никто ей не ответил. Только один из бойцов, идущих за подводами, оглянулся, и стальная грань штыка остро блеснула на солнце.

В конце июля закаты стали особенно зловещими. Багровое солнце подолгу стояло на краю земли, и от него разметывались по небу пылающие облака. В спокойной воде озера, в окнах домов, на серебристых стенах элеватора густо переливались пунцовые отблески. «Ох, не к добру, — ворчали старухи в поселке, из-под ладони глядя в пламенеющее поле, — кровь это…»

Потом небо угасало, и ночами на сине-тяжелом горизонте все чаще взрывались и медленно опадали белые немые облачка. Это была далекая и пока еще едва слышная артиллерийская стрельба, та самая, которой не боялась глухая Марья Ивановна.

Теперь уже никого не удивляли немецкие самолеты, пролетавшие над станцией, паровозы давно перестали гудеть тревогу, и каждый мальчишка умел отличить рев нашего бомбардировщика от высокого, срывающегося воя немецких машин. Бои приближались, Прогонная стала прифронтовой станцией.

Между тем рожь за поселком созрела, и теперь под солнцем, с сухим шелестом, почти со звоном, текла золотая река. Наступала страда, урожай обозначился редкостный. По краям необъятного поля слабо стрекотал единственный трактор, кое-где мелькали деревянные крылья жнеек и потные спины лошадей, но всем было понятно, что ржи ни убрать, ни вывезти не удастся.

Хлеб был главным богатством маленького города. Высокий элеватор, доверху наполненный отборным зерном и серебрящийся на солнце, главенствовал здесь над всей местностью. А теперь, едва наступали сумерки, он распахивал свои тяжелые двери. Всю ночь, сталкиваясь в темноте, перекликаясь, переругиваясь, люди торопливо грузили зерно на подводы, и длинные обозы скрытно уползали в поле, на восток. Зерно хрустело под ногами, золотистые струйки его текли по дороге, и днем сюда со всего поселка сбегались куры и озабоченные петухи.

И город и станция, заметно опустелые и притихшие, продолжали жить под неспокойным небом войны обычною своею жизнью.

Клавдия, как всегда, ходила на дежурства, очень не любила сменять Якова, и не хотела уходить от старой невозмутимой Марьи Ивановны, и беспокоилась, что от Павла не было писем. Она старалась отогнать страшные мысли и работала изо всех сил.

И все-таки иногда ей вдруг представлялось, что ничего не было — ни короткой незабываемой ночи на озере, ни прощания у насыпи. «Он вернется», — говорила себе Клавдия, упрямо сводя брови и стараясь подавить тревогу.

Но день шел за днем, писем не было, и Павел оказывался среди тех, о ком говорили: «Как в воду канул». Тоска исподволь нарастала в Клавдии, завладевала ею, настигала в какие-то минуты слабости и отчаяния.

И вот горе обрушилось на нее с неудержимой силой. Это случилось в предрассветный час, в конце смены, когда она сидела одна в душной, затемненной комнатке телеграфа.

Всю ночь она работала старательно и с увлечением. Когда же были приняты и переданы телеграммы, подсчитана касса, сделаны все записи в журнале, Клавдия принялась за уборку комнаты: тщательно протерла жесткие листья фикуса, собрала бумажки со стола, подмела пол. Она двигалась по комнате, лихорадочно ища, чем бы занять себя. И все же настала минута, которой так страшилась Клавдия.

Она села, сложила руки на коленях, несколько минут глядела прямо перед собой и вдруг повалилась головой на стол.

В этой позе ее и застала Марья Ивановна. Добрая старуха так растерялась, что сняла пенсне и пошла к Клавдии с осторожностью, словно по воде.

Та подняла лицо, перекошенное, залитое слезами, и уткнулась в рукав Марьи Ивановны.

— Ну-ну… — пробормотала старуха, ни о чем не спрашивая и только поглаживая Клавдию по волосам.