Надежда Чертова - Утренний свет

Пробегая по «своему» шумному цеху, еле видная из-за корзины, она пристально рассматривала работниц и неловко им улыбалась. Она искала женщину, у которой было бы доброе лицо. И вот после некоторых колебаний остановилась возле худенькой шлифовальщицы.

Свалив очередную корзину ракуш, девочка нырнула за спину женщины и принялась наблюдать, как та работает. Шлифовальный камень напоминал обычную базарную точилку, ко только был больше. Он крутился перед глазами работницы с неудержимой быстротой. Вот работница взяла ракушу и осторожно, с силой прижала к плоскому, струящемуся ребру камня. Послышалось пронзительное шипенье, и от ракуши посыпались пыль и осколки.

Галя боялась дышать, пристально глядя на руки работницы и мысленно повторяя ее движения. Женщина опять взяла ракушу и прижала ее к камню.

— Ты что, девочка? — спросила она, внезапно обернувшись.

— Смотрю. Тетечка!.. Покажите мне, а?

— Во-от! — удивилась женщина. — Поставят тебя шлифовать — покажут. На то мастер есть.

Галя послушно схватила корзину и унеслась.

Но каждый раз, свалив порцию ракуш, она на минуту задерживалась около худенькой работницы и глядела на круглый, бешено вертящийся камень. После звонка тайком осталась в цехе и долго рассматривала и робко трогала пальцем грузный, медленно остывающий камень.

Целых два дня Галя не решалась заговорить с бледной шлифовальщицей, но та, должно быть, сама приметила девочку, и когда Галя снова заикнулась насчет шлифовального камня, женщина коротко ответила:

— Останься после звонка. Покажу.

И вот Галя стала все позднее являться домой, усталая, с кровоточащими пальцами: от неопытности она, случалось, прижимала к камню не только ракушу, но и руку. Она, кажется, немножко гордилась своей пораненной рукой, а к концу недели объявила бабушке, что тайком от мастера стала шлифовальщицей и скоро попросит дать ей станок…

Галя закончила рассказ и вопросительно взглянула на Веру широко расставленными, блестящими глазами.

— Очень все это хорошо, — сказала, улыбаясь, Вера. — И знаешь, мы с тобой, пожалуй, одинаково прожили эту неделю. Только я ничему новому не научилась. Вот если б, Галюша, и мне сейчас было пятнадцать лет…

— Вы и такая хорошая! — Галя порывисто прижалась к Вере. — Вы — как мама.

Они помолчали, думая друг о друге. И Галины мысли опять вернулись к фабрике.

— Там еще есть сверлильные станочки, они дырки делают. А рисовальщики нарезают на пуговице рисуночек. Ну, я не знаю… Может, научусь. Попробую, конечно.

— Нельзя на все сразу бросаться.

Девочка с удивлением взглянула на Веру.

— Мне все надо, — шепнула она. — Все, все! Тетя Вера, попросите дворничиху насчет камня.

— Насчет камня?

— Я высмотрела — старая точилка в сарае валяется.

И, подумав, она сказала Вере о самом, может быть, главном, что таила пока про себя:

— Буду на точилке обеими руками приучаться, обеими ведь руками, чуете?

Вера бережно обняла Галю за худенькие, ребячьи плечи и промолчала, благодарно принимая признание.

— Вот когда на фронте очень тяжело было, — проговорила Галя, как это у нее часто бывало, без всякой видимой связи с предыдущим, — ну, армия наша отступала, а в Киеве немцы засели, помните? Вот бабушка, бывало, вздохнет: «Россию мне жалко, матушку…» А мне, по правде, жалко только маму мою. — Галя вздрогнула и странным, клокочущим голосом добавила: — И Россию жалко, а маму — больше…

Утром, собираясь в госпиталь, Вера разгладила и надела лучшее свое платье: иначе она не могла поступить, хотя и думала, что там, скорее всего, заставят мыть окна или полы.

Что скажет она раненым, чем им поможет, Вера и сама еще не знала. Наверно, читать вслух придется и писать письма под диктовку. Когда-то давно, в деревне, еще маленькой школьницей, Вера писала для солдаток письма с поклонами «до сырой земли», бабы благодарили ее и плакали…

На всякий случай Вера захватила несколько конвертов и книжку рассказов Чехова.

С волнением она вошла в просторный вестибюль госпиталя. Старушка гардеробщица выдала ей вместо халата длинную бязевую рубаху, одну из тех, что сшиты были в мастерской.

Вера остановилась возле большого зеркала: очень странный был у нее вид в мешковатой рубахе. Она подвернула рукава, надела сверху поясок от платья и опять взглянула в зеркало. Тоненькая, «худющая», стройная, со своими кудрями, отливающими серебром, она была бы совсем не похожей на сорокалетнюю, если б не прочная бледность обострившегося лица и выражение какой-то замученности в больших глазах.

Как же это она, такая грустная, войдет к раненым? Вера тряхнула головой, словно сбрасывая забытье, усмехнулась и решительно направилась вверх по гулкой чугунной лестнице.

Сестру-хозяйку она нашла в красном уголке, — это была хлопотливая и явно чем-то раздраженная женщина с большой родинкой на верхней губе.

Вера поздоровалась и сказала, что пришла от шефов.

— Вы из швейной мастерской? — отрывисто спросила сестра. — Над нами еще завод шефствует.

— Да, я от швейниц.

Сестра даже отступила на Шаг от Веры, круглые глаза ее сердито блеснули, и она разразилась быстрой, гневной речью, картавя и перебивая самое себя. Вера не сразу поняла, в чем сестра упрекает мастерскую. Оказывается, белье скроено не совсем удачно, во всяком случае без расчета на тяжелые ранения рук и ног: рубахи и кальсоны нельзя было натянуть на больных, у которых рука или нога лежали в гипсе.

Вера выслушала и сказала с холодноватым спокойствием:

— Беда невелика. Мы исправим.

Они прошли в бельевую. Вера получила ножницы, стопку белья и принялась за работу, прислушиваясь к глухим, незнакомым шумам госпиталя.

Она проработала не разгибаясь несколько часов. Стало темнеть. Сестра принесла ужин и сказала, что комиссар госпиталя попросил ее посетить палату № 4 и, если она захочет, он прикрепит ее к этой палате.

— Он хотел лично вас увидеть, но его вызвали. Я провожу.

Вера сдала работу, вместе они поднялись наверх, и сестра указала на высокие, белые, плотно закрытые двери четвертой палаты.

Перешагнув порог палаты, Вера остановилась, сжимая книжку и конверты. Ее поразил громкий женский смех; сначала она никак не могла понять, откуда он идет, такой странный в этой большой, тихой и душной комнате.

Да, здесь было очень душно, и она сразу почувствовала острые лекарственные и еще какие-то тяжкие запахи. Два огромных окна, затянутые марлей, были распахнуты настежь, но это мало помогало. В комнате стояло пять или шесть кроватей, и здесь на простынях лежали в разных позах неподвижные и как бы дремлющие люди. Вера увидела смеющуюся девушку в такой же, как у нее, бязевой рубахе. Девушка присела на низенькую спинку кровати одного из раненых и говорила без умолку, побалтывая ногой в старой тапочке. Раненый болезненно улыбался и беспокойно обмахивался худой рукой.