Надежда Чертова - Утренний свет

Вера послушно взяла бутылочку с морсом и на цыпочках пошла по палате. Около Васеньки она приостановилась: молодое лицо бойца с горьким и словно насильно растянутым ртом было спокойно во сне. Бесо тяжело дышал, тонкие ноздри его раздувались, он то и дело облизывал сухие губы. Стараясь не смотреть на его странно укороченное тело, выделяющееся под простыней, Вера развела морс, приподняла каменно тяжелую голову Бесо и приложила стакан к губам. Он пил, торопясь и беспомощно захлебываясь, потом взглянул на Веру блестящими, безразличными ко всему глазами и снова задремал.

Она положила на столик почтовую квитанцию и вернулась к Ивану Иванычу.

Он встретил ее, улыбаясь не то Вере, не то своим мыслям.

— Эх, Вера Николаевна, дай-кось я тебе с самого начала расскажу, хочешь не хочешь.

— Да мне очень интересно, Иван Иваныч, что это вы…

— Ну, интересно, неинтересно, а слушай, коли в гости пришла. — Он без нужды оправил простыню и виновато засмеялся. — Лежу вот и думаю, голубушка Вера Николаевна: какой я есть человек на земле, Иван Воронов, и в каком виде, значит, вернусь в свой родной колхоз? Был я, конечно, бригадиром полеводческой бригады и опять стану бригадиром, — я, сержант Иван Воронов, старый солдат, кавалер двух орденов… И выходит, вроде другой я стал человек, а? Вера Николаевна?

— Конечно, другой, — ответила, несколько затрудняясь, Вера, — по-моему, лучше.

— Да оно как сказать, — серьезно, медлительно возразил ей Воронов. — Человек я был совсем до войны не способный, бракованный, что ли…

Иван Иваныч огляделся, спят ли товарищи, и опасливо, со смущением сказал:

— Сердце у меня, слышь, малое уродилось. Доктора сказывали, — голубиное мое сердце. Вот меня на службу дотоле и не брали, не гляди, что сам я такой дюжий. Ну, а как занадобился для войны народ, и меня взяли, в сорок первом-то году, и угодил я в саперы. Да.

Иван Иваныч с облегчением опустился на подушку и погладил усы — они были у него густые, каштановые, аккуратно подстриженные.

— Мужик я был тихий, смирный, курицы, бывало, сам не резал — от крови у меня отвращение получалось. И что я тогда в жизни видал, кроме как свою деревню, да пашни, да леса? А тут пришлось мне повидать, — эх, Вера Николаевна, — крови, крови… По людям по мертвым идти доводилось, — да я не говорю про немцев: это, понятно, не считается. В отчаянность люди входили. Ну, и то сказать, время было такое, Вера Николаевна, самый сорок первый год, отступление…

Иван Иваныч вздохнул и конфузливо усмехнулся.

— Немцев долго мне не довелось в натуре увидать. Только слышал об них всякое; известно, что и правда, а что и на бересте написано. Разбираться некогда — отступаем и отступаем. Я по-деревенски думаю про себя: «Черти, что ли, они с рогами, окороту на них нет?» И боялся я тогда их, должен тебе сказать, люто. Как первого немца в плен пришлось взять, я, Вера Николаевна, дрожмя дрожал. Ну, все-таки больше не от страху — фриц был мозглявый, обозник, и руки сразу кверху задрал, — а дрожал я от необыкновенности. Посадил пленного на его же повозку, сам сзади сел, автомат на изготовку, и глаза на него вытаращил, словно и вправду рога на нем ищу, — тьфу ты, вспомнишь… Ну, все-таки аккуратно доставил — и немца, и лошадь, и поклажу. Бочонок масла был при нем и бочонок сласти — черная такая, как патока, только слаще, мармелад, что ли, называется… Потом, конечно, привык к немцам, нагляделся, сколь раз в двух шагах от них таился.

Наше дело саперное такое: армия отступает — мы прикрываем отступление, армия наступает — мы впереди. Ну, тут музыка повеселее получается, хотя, сказать, и опасности куда больше: неприятельские мины вылавливаешь. А немец хитер: то в два этажа мины положит, — верхнюю снимешь, а нижняя потом себя и окажет. То деревянные мины выдумал, — наши миноискатели их сначала не чуяли, пока мы до щупа не додумались. А то еще были мины с волоском. Очень они нас мучили: тонкое это дело — волосок найти да ненароком его не задеть. Не учуешь — летишь к черту. Вот уж действительно жизнь и смерть на волоске висели…

— Волосок — его слушать надо. Он себя обязательно окажет, — послышался за спиной у Веры сиплый голос.

Она оглянулась. Максим, должно быть, давно уже проснулся и теперь смущенно смотрел на нее.

— А я думал, ты до утра спать наладился, — добродушно подшутил над ним Воронов. — Вот тебе и Вера Николаевна.

— Максим, я морсу кисленького принесла, налить? — обрадованно спросила Вера, не зная, сказать ли парню «ты» или «вы».

Максим выпил морсу, вытер губы рукавом и застенчиво пробормотал:

— Очень даже вкусно, покорно благодарю.

— Вот я и говорил, — засмеялся Воронов. — Беда, много пришлось мне помаяться вот с такими сынками, как Макся. Горячатся, торопятся, — смотришь, подорвался на мине. Беда, ругался я на них. Мина — она уважения требует.

— Это точно, — с важностью подтвердил Максим. Он, верно, тоже был сапером, и Вере странно и жалостно было думать, что он, такой молодой, знает о войне столько же, сколько и Воронов.

— И тут вас наградили, Иван Иваныч? — вставила Вера и неловко смолкла: она вспомнила насмешливый рассказ Воронова о девочке из редакции.

— Наградили? — раздумчиво переспросил Воронов. — Ну да, и наградили. Только ничего такого ведь и не было — служба.

На бледном лице Максима появилась и исчезла легкая добрая усмешка: Воронов, верно, не любил рассказывать о своих наградах.

— Служба, Вера Николаевна, — строго и даже как будто чуть сердито повторил Воронов. — Тем более сапер. Я ползу, мины вылавливаю, а следом ведь часть идет.

— А все-таки ордена тебе дали не за так, — подзадорил его Максим и лукаво взглянул на Веру: смотрите, мол, что теперь будет.

И верно: Воронов сделал судорожное движение и вдруг сел на постели, держась одной рукой за койку, а другой собирая и распуская на груди завязки у рубахи.

— На вот, удивление какое! — укоризненно, скороговоркой произнес он. — Ну, однажды расчистил со своим отделением проход штурмовой части, — верно, в потайности, у немецкой передовой. А в другой раз минное поле открыл. Да неужто, увидавши, я мог мимо пройти, а? Ведь по этому болоту утречком наша рота в атаку пошла!

— А-а! — удовлетворенно посмеиваясь, протянул Максим.

— Ложитесь, Иван Иваныч, ну что это вы, право!

Вера помогла ему лечь, оправила подушку, накрыла простыней.

— Молодежь всегда поддразнить любит, — миролюбиво сказал Иван Иваныч. — Вот он, — в чем душа держится, а туда же…

Воронов закрыл глаза. Прошло несколько тихих минут. Максим, кажется, опять задремал. Сил у него было совсем мало, и он их уже израсходовал.

В руках у Веры споро мелькала иголка, она сидела озабоченная, почти хмурая. Сегодня она узнала так много нового, неожиданного… Нет, на сердце у нее все-таки было очень хорошо!