Надежда Чертова - Утренний свет

Вера становилась в тупик перед горем Бесо. Он то молчал, смущая ее среди самого непринужденного разговора своим странным взглядом, то вдруг раздражался, и она слышала его сердитые замечания сестре или пронзительный шепот, относившийся к его соседу — веселому, безалаберному Толе.

Когда она читала, Бесо слушал ее со вниманием, но даже это внимание казалось ей недружелюбным. Он немного оживлялся, когда Иван Иваныч нарочно заводил разговор о кавказских горах, о море, которое он видел из окна госпиталя.

Тенистая аллея старого бульвара встретила Веру сонным шелестом листвы. Вера вздохнула и прибавила шагу. Да, она никогда не была на Кавказе, о котором так хорошо говорил Воронов. А все-таки тосковал он по суровым вологодским лесам, по своей родине. Может быть, и Вера, попади она на Кавказ, вспоминала бы о березовых рощах Подмосковья…

Нет, больше всего она любила клен, особенно осенний, красным с золотом клен.

Она подходила к дому и уже искала глазами в темной, по-летнему зрелой, сочной зелени сада широкие, лапчатые ветви клена: они свешивались над тротуаром, у самой калитки.

Неожиданно она увидела у калитки, под кленом, одинокую фигуру военного. Что-то дрогнуло в ней, и она почти побежала, еще не веря, боясь верить себе. Он стоял и смотрел, как она бежит к нему. Он был без фуражки, с заложенными за спину руками, и во всей его фигуре, немного понурой, угадывалось что-то такое родное, милое, невозможное ни в ком другом…

— Петя! — издали вскрикнула Вера, почти влетая в его крепкие объятья. — Петя!..

— Ну, наконец-то!

Он посмотрел на нее долгим, серьезным, вопрошающим взглядом и поцеловал.

— Я заждался тебя. Пропащая!

Они вспомнили наконец о прохожих, смотревших на них с любопытством, и, взявшись за руки, поспешно скрылись в темном дворе.

— Знаешь, Петя, я думала о клене — и вот, вижу, ты стоишь под кленом.

Он взглянул на нее, должно быть с удивлением, и сказал:

— А я, Веруша, на целую неделю.

Она только стиснула его руку.

— Как хорошо!

Когда он умылся и, раскрасневшийся, подошел к ней, она снова поймала его вопрошающий взгляд.

— Где же ты пропадаешь, Вера?

— Я? В госпитале.

— Ты что же… служишь?

— Да, Петя. Работаю. В мастерской швейной…

— Швейная мастерская и — госпиталь?

— Да. Я ведь тебе писала.

Она нарезала хлеб, усадила его и сама села на свое хозяйское место за столом.

— Я так не привык, чтобы ты куда-нибудь уходила из дому, — сказал он, рассеянно принимаясь за еду. — А Сергей ничего мне не рассказал про тебя. Знаешь, к нам в часть приехал Сергей, ну, этот теннисист с нашего двора.

— Ну как он? — спросила Вера.

Петр недовольно поморщился.

— Злой… И дурной какой-то: в пекло зря лезет.

Он положил вилку и сказал смущенной скороговоркой:

— Знаешь, эта неделя была для меня такой неожиданной, я так обрадовался. Летел, как мальчишка…

Петр жадно выпил чай, потрогал небритую рыжеватую щетину на щеках.

— Значит, работаешь?

— Да, Петя.

— А я, по правде сказать, представлял тебя по-старому: сидит моя женка дома, тихонькая, кудрявая, и вяжет какие-нибудь башмачки ребячьи или фуфаечки. Ужасно это было хорошо — так думать. Я по колено, а то и по брюхо в воде, мокрый, под бомбами, а зато женка вяжет ребячьи башмачки. Я даже не знаю, почему, но просто приятно было — и все.

— Но я решила, Петя… — возразила Вера. — Если б ты знал, как мне там хорошо, около Зины, например. Зина — это тоже швея.

— Ну что же… И тебе приходится ездить туда на трамвае?

— Ну конечно…

Вера нерешительно взглянула на него. Очень он был усталый и весь какой-то напряженный.

— Ты смотри, Веруша, осторожно! — просительно сказал Петр.

— Что — осторожно?

— В трамвай на ходу не садись.

Вера даже всплеснула руками.

— Господи! Из-под бомб приехал и еще не разучился думать о трамвае!

— Я не то хотел сказать, — серьезно поправился Петр. Он встал перед ней, ероша негустые волосы, весь серый от усталости и волнения. — Ты, Веруша, ведь одна у меня осталась.

— Знаю, — не сразу смущенно шепнула Вера.

Им предстояло провести долгий вечер вдвоем, и Вера, снова чувствуя себя хозяйкой ожившего дома, быстро, ловко и охотно убирала в комнатах и даже сбегала в цветничок и сорвала один скромный цветочек на коротком хрупком стебельке. Она вложила цветок в широкую ладонь Петра, и он сказал глуховато:

— Удивительно.

— Это анютины глазки. Я пожалела еще рвать.

— Я давно не держал в руках такого, — сказал он, словно оправдываясь.

Попросив рюмку с водой, он бережно опустил туда цветок. Вера сварила крепкого кофе, который он так любил, опустила шторы и уселась у настольной лампы с вязаньем, которое она начала еще на пароходе, а потом забросила.

Петр отпивал кофе маленькими глотками, смотря на ее смуглые гибкие руки, на склоненную кудрявую голову с седыми прядями на висках.

Еще нежно и молодо было очертание слегка удлиненного ее лица, чистого лба и тонко вырезанных губ. Было в этом дорогом ему лице пугающее выражение невысказываемой и тем более разящей боли: внезапная, обморочная бледность, каменно сжатый рот, молчание, — все укрыто, упрятано, и только глаза (об этом сама Вера, конечно, не догадывалась), только глаза кричат о боли. «Раненые глаза», — как определил про себя Петр. Вот такой взгляд был у нее в первую их встречу.

А сегодня она была совсем другая и словно не все договаривала до конца. По правде сказать, он никак не мог представить себе Веру за швейной машиной в какой-то мастерской… И нужно ли это, в сущности?

Он узнал и помнил ее молодой и красивой, — ему она всегда казалась красивой, — и теперь мог без труда вспомнить ее всякой: усталой, несчастной, злой, несправедливой, — но никогда она не обманывала его ни в чем, даже в мелочах. «Принимай меня такой, какая я есть на самом деле», — как бы говорила она.

Он верил ей и любил ее одну — и сейчас еще нежнее и крепче, чем всегда. Он приехал к ней, чтобы еще раз взглянуть в ее серые горестные глаза, погладить седеющие ее кудри, услышать глуховатый грудной голос, который различил бы среди тысячи чужих голосов.

Каждая их встреча могла ведь оказаться последней. Он был уже ранен однажды, а недавно его контузило и засыпало землей так, что пришлось откапывать, а потом он отлеживался в санбате и даже начал было заикаться и глохнуть. Вере он не написал ни слова, но именно это и было причиной его неожиданной побывки.

— Как странно вспоминать, что война еще идет, — тихо сказал он и, помолчав, добавил: — Гляжу на тебя, Веруша, и на вот это вязанье твое и как-то о войне забываю.

— Вот и расскажи про войну. Нельзя же молчать и все таить про себя, — сказала Вера с легким укором.