Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Я познакомился со своими бойцами и с позициями, которые занимает взвод.

Командир роты направил меня на наблюдательный пункт, заменить там лейтенанта-наблюдателя.

— Это я тебе по дружбе такое дело доверяю, — сказал он.

— Благодарю. Я с удовольствием исполню приказание.

Он угостил меня водкой.

— Похлопочу, чтобы тебя назначили на мое место…

Чувствуется, у него какая-то боль на душе. И до чего же много у этих стариков разных сложностей!

Он рассказал, что три месяца назад его разжаловали. Был раньше полковником, командовал полком.

— Не спрашивай только, за что разжаловали, — попросил он. — Тридцать лет службы перечеркнуты…

Я не нашелся, чем его утешить. Но чувствовал сердцем, что страдает он безвинно. Этот добрый русский человек чем-то очень напоминал мне отца.

Я перебрался на наблюдательный пункт нашей минометной роты. Даже не пытаюсь искать Шуру. Боюсь сталкивать свою черствость с ее нежностью. Одно слово — дичаю.

Сегодня четвертое сентября. Через три месяца и двадцать четыре дня мне будет девятнадцать. В записях моих все неизменно.

Дни идут чередой. Стоит чудесная осень. А нам лучше бы туман или дождь, скрыли бы нас от треклятого врага. Но нет, погода ясная, золотая осень, звездные ночи.

Мой наблюдательный пункт на крутом берегу реки. Вход в него из глубокой траншеи, с тыла. Три узкие бойницы смотрят в сторону противника. В средней из них установлена стереотруба. Блиндаж сам по себе небольшой, но укрыт он надежно, да еще и ветками замаскирован. Внутри две скамьи и врытый в землю стол.

Со мной здесь еще три бойца: связист и два разведчика-наблюдателя при стереотрубе. Они доносят мне обо всем, что делается на вражеских позициях.

Справа и слева от меня наблюдательные пункты артиллеристов и целый батальон пехоты в блиндажах и землянках. Ужас, который еще недавно, еще вчера, вселяли в нас фашисты, стал рассеиваться, и я уверен, что немцы, засевшие сейчас в Званках, недолго будут там оставаться и едва ли кто из них вернется к себе домой.

Диву даемся, но на этом сыром песчаном склоне видимо-невидимо чудесной спелой малины. Особенно много ее у самого берега. Ягода сладкая, как садовая клубника, и очень нежная. Обнаружили мы ее совсем неожиданно, по многочисленным следам птичьих лапок на песке, устремленных к зарослям малинника.

Наш связист мигом набрал целый котелок малины, и мы все также мигом с нею расправились — лакомство что надо.

А один куст растет прямо у амбразуры моего блиндажа. Ветки у него красноватые, как у виноградника.

Я объявил о нашей находке соседям-пулеметчикам. И они, понятно, тоже набросились на ягоды, потому губы у них у всех теперь словно крашеные.

Однако на истерзанной земле и радость недолга. Ночью полил сильный дождь, и вся малина осыпалась, даже незрелые ягоды. Жаль…

— Чего жаль?

Это спрашивает Сахнов. Он по телефону соединился с моим НП, и вот беседуем.

— Малины жаль. Такая была вкусная…

— А я-то уж подумал, не случилось ли там у вас чего, — Сахнов засмеялся. — Больно вы мягкосердечны, сынок. Однако можете меня поздравить…

— Никак орден получил?..

— Получу, — хмыкнул он, — если только… Э, да ладно, не хочу о грустном говорить!.. День рождения у меня сегодня, вот что.

Я не удивляюсь. Человек, он и должен помнить день своего рождения. Хотя не то я, конечно, говорю. Сам-то он не помнит: когда подрастет, либо метрику свою увидит, либо родители скажут, в какой день на свет явился. А Сахнов, между прочим, давным-давно потерял отца с матерью.

— А как это ты узнал, что именно сегодня день твоего рождения? — спрашиваю я у него.

И мне чудится, что я вижу по проводу полевого телефона горькую мину на лице Сахнова.

— Уж и этого мне не знать? — отвечает он вопросом на вопрос.

— И сколько же тебе сегодня стукнуло?

— Ну зачем же уточнять…

— Хочу салютовать тебе — за каждый прожитый тобою год залп из двенадцати орудий!.. О чем тебе мечтается, Сахнов, что тебе видится в твоем завтрашнем дне?

— Фашистский пулемет. Вон его ствол прямо в грудь мне нацелен. Однако шутки в сторону…

Да, всем нам в грудь нацелены фашистские пулеметы, пушки, автоматы и черт знает какое еще оружие. А тут один разнесчастный горемыка в кои-то веки вспомнил день своего рождения, вспомнил жизнь!.. И первый мой порыв — захотелось посвятить Сахнову стихи. Тщетно ищу карандаш. Нет карандаша. Тогда я решаю попросить соседа-пулеметчика «сыграть» эдак мощно на своем «инструменте» в честь Сахнова. И вижу, пулеметчик убит: только-только беднягу сразило, лежит у своего пулемета один-одинешенек.

Я отошел от него. И вокруг и во мне снова властвовала война…

Опять полили дожди. Не видать нам больше малины. Стеной хлещет, одинаково заливая и нас и врагов. Я приказал своим солдатам пообильнее смазать оружие, чтобы не поржавело. Всюду вода — и под ногами, и на голову льет, того и гляди, все блиндажи смоет. А по траншеям так целые реки текут.

Мне вспоминается старая песенка:

А дальше? Дальше не помню.

Вдруг ударила «катюша». Всеми своими стволами жахнула, и ракеты смертоносным ливнем огня и пламени ринулись сквозь водяную завесу в сторону вражеских позиций… Вспомнил!.. Вспомнил припев песенки: «Джан, любимая, джан…»

Близ Званки от огня «катюши» загорелось дерево. Гигантский огненный столб вознесся в мглистое небо. Неописуемое зрелище. Пылающее дерево унесло меня в наши ущелья. Росла у нас возле дома высокая черешня. С нее был виден сад Маро. Я забирался на самую ее верхушку — гибкие ветви, того и гляди, сломаются — и высматривал оттуда Маро. Отец снизу кричал мне:

— Эй, парень, разобьешься. Слезай… Не разбился.

Мгла рассеялась. На очень большой высоте летит самолет. Не могу определить, наш или немецкий. Вот он раскидал букеты осветительных ракет — красных, белых, зеленых. Чудится, будто небо обрушилось и звезды, медленно падая, гаснут в пути.

Что там делает Сахнов? Как отмечает свой день рождения? Я, конечно, свинья, надо бы сходить поздравить его. Но кого оставить на НП? И стихотворения в подарок не написал…

Снаружи какая-то возня. Что там? Ах да, к пулеметчикам прибыла кухня, горячую пищу доставили. Я накинул плащ, натянул на голову капюшон и вышел.

Под высокой насыпью стоит полевая кухня. «Привет тебе, любезная, — мысленно заговорил я с нашей кормилицей-кухней. — Ты горемычному брату-солдату лучший друг, пустая ли, полная, все одно. Здравствуй. Мы безгранично любим тебя, как малое дитя грудь своей матери. И хотя твоя «грудь» дымится и часто бывает полупустой, мы любим тебя, даже песенку в твою честь сложили: поем ее, когда голодны. Но сейчас я сыт…»