Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Оказавшись в полевом госпитале, я в первый же день написал своим ребятам, чтобы все мои письма пересылали на этот адрес.

Под густой ветвистой елью сколочен стол из нетесаных досок. Это наша почта. Ворох писем приносят сюда. Кто-нибудь из раненых громко выкликает фамилии на треугольниках и конвертах.

На фронте у бойца нет большей радости, чем получение почты. Вот и здесь, в полевом госпитале, этот длинный поскрипывающий стол — самое заманчивое место.

Полдень. Я, прихрамывая, подхожу к «почте». Какой-то высокий парень читает фамилии на конвертах. Вот наконец он с трудом, отчаянно коверкая, выкрикнул и мою. Я взял у него конверт и не отхожу.

— Ну, что стоите?.. — удивленно спросил он.

— Жду. Может, мне еще будет письмо.

— Какой ненасытный! Тут есть люди, которые уже вовсе не получат письма.

Это ужасно, но действительно так. Иные бойцы знают, что все их родные погибли и в сожженных дотла деревнях никто уже не надет их, и писем, понятно, писать некому. Знают, а тем не менее каждый день собираются вокруг «почты» с затаенной надеждой и с безнадежностью: что, если вдруг?.. Но так и уходят ни с чем.

Никто не воскресает из мертвых!..

Уходят, а на следующий день опять собираются у стола-«почты»…

Я со своим письмом отошел в сторонку, под дерево, сел на скамейку, предвкушая радость вестей из дому… Письмо от сестры, от той, что учится в техникуме.

«Дорогой мой брат! Мама тяжело заболела. Ведь к нам пришла черная бумага…»

В глазах у меня потемнело, и я непроизвольно сполз со скамейки, повалился на коленки прямо на землю. Откуда ни возьмись, подбежала медсестра:

— Вам плохо?.. Давайте я отведу вас, уложу. Зачем вы встали с постели?.. Вы еще не совсем здоровы…

Но тут она заметила дрожащий листок в моих руках и, видно, сразу поняла, отчего мне не по себе.

— Несчастье?..

— Брат… Убит на фронте…

— Из дому пишут?

— Да…

Она помогла мне встать и усадила на скамейку.

— Ну зачем они так? — с досадой в голосе сказала девушка. — Разве можно бойцу на фронт сообщать о гибели близких! А вдруг это еще и неправда? Ведь бывает же так, часто ошибаются, и смотришь, считали убитым, а человек, оказывается, жив…

Добрая, славная девушка, самоотверженная и сердобольная, как сама богоматерь, откуда тебе знать, что эти же самые слова я ровно месяц назад говорил другому бойцу. Ему тоже пришло письмо из дому, где писали, что его брат погиб под Тулой. Помню, он прямо на позициях прочитал письмо и тут же начал горько плакать. Я тогда подбежал к нему.

— Что, — говорю, — ранен?

— Нет, — отвечает. — Письмо вот пришло из дому…

Он продолжал плакать. Я прочел письмо. В нем было написано о гибели брата, о том, что получили извещение.

И я тогда тоже сказал:

— А вдруг это еще и неправда?..

Но он только больше расстроился…

Ничем мне не удалось утешить бедного. Целый день он ходил как потерянный. Места себе не мог найти, все метался, как раненый зверь… В тот же день бедолага погиб, так и не придя в себя от горя…

И вот сейчас эта курносенькая девушка, с еще детским личиком, тоже пытается успокоить-утешить меня и делает это с таким рвением, с таким состраданием, что я уже стыжусь своих слез…

Ночью я написал письмо нашим. Тоже старался убедить и маму и сестру, что, возможно, это еще и ошибка, недоразумение. Что на фронте такое случается сплошь и рядом… Не утешить старался, а обнадежить. И делал это с уверенностью. Сердце мне подсказывало: «Неправда это! Неправда! Брат жив, жив!..»

А перед глазами стоял тот отчаявшийся, потерянный боец, который погиб, так и не придя в себя от обрушившегося на него горя.

Неужели судьба и мне уготовила такую долю? Но нет! Сердце подсказывает другое, совсем другое.

Утро. Комиссар госпиталя зашел к нам в землянку.

— Я должен сообщить вам, товарищи, неприятную новость! Фашисты подошли к Сталинграду. У этой нашей крепости на Волге сейчас идут тяжелейшие бои, уже на подступах к городу.

Больше он ничего не сказал. Мы все спустились со своих нар и сгрудились вокруг врытого в землю стола. Там лежала истрепанная карта. Взгляды наши сошлись на синей жилке — на Волге, у самого Сталинграда. Ни у кого рука не поднялась прочертить стрелу к большому кружку, обозначавшему город.

И куда же это он добрался, Гитлер?.. Неужели и Волгу одолеет?

Никто слова не произнес. Казалось, что люди даже и не дышат. Капитан один, в руку раненный, рванул с груди марлевую косынку и сказал в гробовом молчании:

— Рука у меня почти здорова! — Он поднял ее и встряхнул. — Ну конечно же здорова. Я возвращаюсь к себе в часть.

Капитан вышел. Я видел, что из раны у него засочилась кровь — бинт стал красным.

— Вот тут-то, на берегу Волги, мы и сломаем хребет немцу, — сказал стоявший рядом со мной майор. — Дальше нам отступать некуда.

Один из лежачих вдруг запел:

Сегодня восемнадцатое июля. Через пять месяцев и десять дней мне исполнится девятнадцать лет. Записи мои изранены.

Нога у меня еще забинтована, но я уже довольно свободно хожу. Познакомился с одним лейтенантом. Он из особого отдела. Нераненый. Живет и работает в маленьком домике, чуть поодаль от наших землянок. У него там и телефон есть.

Однажды он дал мне целую буханку хлеба и сказал:

— Два моих бойца в командировке. Это их доля. Возьмите, пожалуйста, не отказывайтесь.

Я, конечно, взял буханку, принес и разделил со своими соседями по койке. А еще краюху отнес Ерему Шалунцу. Ерем мой земляк, мы вместе пошли в армию, вместе еще в стройбате служили. Потом он тоже после Челябинска был в Кургане — перед отправкой на фронт. Словом, давно мы вместе, только в разных подразделениях. Он ранен в руку.

Бедняга вечно голоден.

— Ненасытный я какой-то, — с грустью признается он. — Просто беда…

Он высокого роста, рыжеватый. У него даже брови рыжие. Все вспоминает счастливые времена там, дома.

Они вместе с отцом продукты развозили у нас в городе со склада по магазинам. На тележке, с впряженным в нее ослом.

— Бывало, утром намазываю маслом печенье и ем сколько влезет!..

Рассказывает, а глаза горят алчущим блеском.

— Нет, никогда, наверно, больше досыта не наемся…

Мой знакомый лейтенант как-то позвал меня к себе. В его тесной, но довольно благоустроенной комнате был еще какой-то солдат, с глазами полными страха и ужаса. Лейтенант сказал, что человек этот грузин. Объявился в расположении госпиталя, по-русски не знает ни слова, и не могу ли я поговорить с ним, выяснить, кто он и откуда.

Я знал от своих товарищей-грузин всего несколько слов.