Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

«Здравствуй, мама. Прошло совсем немного времени с того дня, как я отослал тебе последнее письмо, а адрес наш опять переменился. Сейчас я нахожусь на берегу реки Волхов, в действующей Красной Армии. Чувствую себя очень хорошо…»

Потом написал адрес. Вот он:

«Действующая Красная Армия, полевая почта 1670/75, С/П Мин. бат.». «Милая мама, два дня назад меня приняли в кандидаты партии!.. Ты обо мне не тревожься. Я здоров. И совсем не болею».

Мы сражаемся упорно, отважно. Немцев не видно, они хоронятся за деревьями, за пригорками и в земле окапываются. Бьют по нашим расположениям из пушек, из пулеметов, из автоматов и с неба. Очень нас одолевают немецкие снайперы. Они, как дьяволы, на деревьях гнездятся. И лупят оттуда нещадно. Истинное бедствие для нас.

Мы ни дня не стоим на месте. То и дело меняем позиции на узком плацдарме. Бесконечные передислокации, бесконечное рытье окопов совсем измотали нас. Так устаем, что на коротких привалах валимся на месте, хоть в грязь. Сахнов ворчит про себя:

— Я этому треклятому Гитлеру самолично глаза повыкалываю. Что ему здесь надо было?..

Мы забыли, что май, что весна, зеленеют деревья, травы, цветут цветы. Мне хочется только поспать на мягкой земле в вырытом мною же окопе. Лечь, укрыться шинелью с головой и спать, спать… Но как тут уснешь, если фашисты опять атакуют? И я, скрежеща зубами, бросаюсь к своему миномету, готовый к схватке.

Светает. Мы занимаем позиции близ узкоколейки, на лесной опушке. Я лег на спину и, о чудо, увидел, что небо синее-синее и есть в нем что-то трепетное, дивное. В его лиловых далях еще поблескивают несколько неотгоревших звезд. Где оно было, это небо до сих пор? Голова моя обычно все больше клонится к земле, глаза видят только оружие и следы смерти. Саму смерть…

Поляна напротив взбучивается, словно кипит от беспрерывных разрывов снарядов. Враг атакует. Я не вижу немцев. Их самолеты летают так низко, почти над головами. Бомбят, строчат из пулеметов. Одного бойца из нашего взвода убило, другого ранило. Кто-то как безумный бегает, видно, ищет укрытия понадежней… Коля!.. Я схватил его за ногу, потянул к себе в окоп.

— Дурень, чего носишься?

— Я? — удивился он. — Разве я бегал?..

Мы в упор бьем по наступающему противнику.

Ранен командир нашей роты. Это переполошило нас. Политрук хоть парень-то что надо, но сейчас растерялся, не знает, что ему делать. А мы воюем, стреляем, стреляем.

Передо мной все затянуто дымом. Это от нашего огня.

Полдень. Пригибаясь, мы вслед за командиром взвода пересекаем поляну. Ползти невозможно, мы ведь с минометами — тяжело.

Сахнова ранило в ногу, я кинулся к нему. Он застонал.

— Перевяжи меня, сынок.

Я вытащил свой индивидуальный пакет и перевязал его.

— Если кровью не истеку, значит, выживу. У меня в вещмешке три сухаря и бритва. Возьми их себе.

— Мне не надо, — попытался отказаться я. — У меня есть бритва.

— Возьми! — настойчиво твердил он. — Меня же в тыл отправят. Там я найду все, что потребуется, а тебе память будет.

Я исполнил его просьбу, взял бритву и сухари тоже. Он попросил мой домашний адрес.

— Буду с ногой, — сказал Сахнов, — снова вернусь в нашу часть. Ну, а если с культей останусь, твоих разыщу.

Я вырвал страничку из «Песен и ран» и написал адрес. На этой странице было напечатано стихотворение: «Поведайте о скорби моей». Отец мой изредка напевал эти слова на какую-то свою мелодию…

Сахнов ползком стал отходить назад, а я — вперед.

Пули свищут вокруг — над ухом, перед глазами. Наших не видно, но я держусь их следа. Вовсю жарит солнце… Задыхаюсь под тяжестью своей ноши — миномет как в тисках меня зажал.

Добрался до невысокого холмика. Лиловые головки клевера поникли, подбитые пулями. Я вытянулся на траве. Прямо перед глазами, в голубой цветочной чашечке, две букашки. Постель у них небесно-голубая, и крылышки обласканы солнцем. Чуден мир!..

Я поднялся и перепрыгнул через холм. И тотчас вслед мне застрочил пулемет, но я уже был в воронке. Дно ее застилала спекшаяся кровь.

Только под вечер я нашел своих. Из всей роты остались в живых восемнадцать человек. И с ними политрук. Хоть я и был зверски усталым, все же вырыл себе неглубокий окопчик и залег в нем. Чуток бы поспать…

Старшина принес нам в термосах еду и ахнул:

— Вас так мало осталось?!

Мы протянули свои котелки. Каши он дал на сей раз не жалея.

— Ешьте и за убитых…

Я быстро справился со своей долей и забрался в окоп.

Вдруг одна за другой грохнули две мины, разорвались в том самом месте, где сидели мои товарищи. Только две мины…

Я выскочил из окопа. Передо мной лежало тело с оторванной головой, а рядом Коля с разорванной грудью. На кровь уже слетелись мухи. И когда только они успели учуять смерть, проклятые?

Из восемнадцати человек уцелели я, Серож и еще наводчик. Четверо ранены, а остальные убиты. У одного в руках, у другого в зубах еще зажаты куски хлеба. Чтобы не потерять сознание, я до боли прикусил себе язык и вдруг услыхал голос политрука:

— Помоги раненым.

Из Колиного котелка еще шел пар, рядом лежал надкусанный ломоть хлеба…

— Убитым уже не поможешь, ты лучше перевяжи-ка меня…

Это сказал раненый боец. Он сжимает свою оторванную левую руку, пытается хоть как-то остановить кровь.

Я содрал с себя обмотку, кое-как перевязал его руку и только после этого обрел дар речи.

— Санитар!

Из-под деревьев вынырнула девушка с санитарной сумкой. Худенькая, высокая, неприметная… О боже, это же Шура!.. Но она меня не узнала. Сколько уж мы не видались друг с другом!.. А может, узнала, только виду не подала? Нет, не узнала. Я ведь сейчас на себя не похож, обросший, грязный и весь обтрепанный. От страха и ужаса на мне небось и лица нет.

Она окинула взглядом раненых и отпрянула…

Я не знал, что и подумать. Политрук дернул меня за руку.

— Пусть… Испугалась крови…

Может, я ошибся, и это вовсе не Шура? Но если не она, то отчего же мое сердце так бьется?

Кровь Сахнова засохла на моих руках и на бумагах в моем нагрудном кармане.

Сегодня двенадцатое мая. Уже четыре месяца и пятнадцать дней, как мне восемнадцать. Записи мои в крови.

Ночь. Мы вдруг неожиданно наткнулись на командира нашего полка. С ним было всего человек пятьдесят — шестьдесят. Под деревом лежал убитый комиссар, и ремень мой на нем, со звездой на пряжке.

Командир полка посмотрел на ствол миномета у меня на спине и покачал головой:

— Молодец, что вам удалось уберечь эту штуку! — На лице у него страдание. — Заберите свой ремень. Комиссару он больше не нужен…