Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

— Гляди-ка!..

Череп у мертвеца белый — это снег. На него падают лучи солнца, и снег тает, медленно стекает желтыми каплями. На это невозможно смотреть без содрогания. Я отвернулся. Только куда тут деваться взгляду — всюду трупы. Идущий следом за мной Серож шумно вздохнул. Коля спрашивает:

— Это наши или фрицы?

Никто не отвечает. Мы и сами не знаем.

Ночь. Остановились передохнуть на лесной опушке. Приказано костров не разводить и курить только в рукав. О горячей пище и мечтать не приходится. Погрызли сухарей и заели снегом. Вспомнился Шурин наказ: «Пей только кипяченую воду…»

А где ее взять, кипяченую?

Днем вдруг подморозило. И теперь мы словно на льдине. Спать хочется донельзя. Но как тут уснешь, на ледяном ложе? Ноги уже не держат. Делать нечего, повалили все рядком прямо на лед — один к одному, дыша друг другу в затылки. Вот теперь примерзну ко льду и больше не встану…

В небе вдруг показался самолет. Его красные огни и зловещий рев вселяли ужас. Того и гляди, сбросит свой груз прямо нам на головы… Максимов зашептал:

— Ты боишься?

— Да… А ты?

— Я мертвецов боюсь…

Я тоже. Трупы издают зловоние, скалятся, словно клянут нас, живых.

Чудо-небо обрушилось на меня.

Во всем том, что зовется фронтом, передовой, есть, наверно, какой-то свой смысл. И тебя как бы затягивают в капкан эти незахороненные трупы, ледяные ложа и оголтело снующие над головой бомбардировщики.

Мы вслушиваемся в тяжелый гул близкого фронта. Похоже, будто земля и небо схватились не на жизнь, а на смерть.

Сахнов не дает мне уснуть. Говорит, замерзну.

Я ничего не чувствую. Стал заледеневшей глыбой. И Серож вроде концы отдал… Нет! Теплый еще. Держится… Моей минувшей короткой жизни словно вовсе и не было. И весны не было. И Маро не было. Шуры тоже не было. Ничего-ничего не было… Были и есть только эта оледенелая земля, этот голый череп. Не было меня и нет… Где я, если я есть?..

Выглянуло солнце, и идти лесом стало невозможно: грязь, вода по колено, рыхлый снег.

Мы прошагали еще два дня. Война уже бьет в лицо запахом крови и дымом побоищ. Через каждые полчаса только и слышим предостережение: «Во-о-здух!» Как вспуганные овцы, кидаемся в рвы, прячемся в кустах, жмемся к земле. Я зарываюсь лицом в землю, и мне кажется, что я истекаю кровью, что вот-вот, еще миг, и уйду в небытие. Сколько раз я умирал?..

К нам подошел комиссар.

— Ну как вы тут, орлы?

От него пахнет одеколоном. Подпоясан моим ремнем со звездой на пряжке. Но это не вызывает во мне зависти. Да я уж и завидовать разучился.

Мы снова идем…

Остановились на правом берегу реки Волхова, неподалеку от Новгорода. Нам приказали рыть землянки. Всем расчетом мы сладили себе одну общую землянку. Но, на беду, из-под земли, не переставая, сочится вода. Она уже до самых наших нар поднялась. Оставляем на ночь одного дежурного, чтоб вычерпывал воду ведром. Сахнов смастерил нечто вроде печки. По ночам в землянке, как в предбаннике, тепло и влажно.

Днем роем рвы, сооружаем укрепления. Немцы периодически «угощают» нас огнем дальнобойных орудий. Нашего помкомвзвода ранило прямо рядышком со мной. Осколок угодил ему выше колена. Только этим бедолага не отделался: заодно в пах угодило. Я перевязал его. Он дико орал:

— На что я теперь годен?..

Руки у меня дрожат. Впервые они коснулись чужой крови и развороченного человеческого тела.

Я взвалил сержанта на спину и потащил в медпункт. Он пробурчал:

— Никогда не забуду твоей доброты.

— А я вашей, — сказал я в ответ. — Помните про хлеб?

— Ты думал, выдам?

Из медпункта я вернулся скоро. Комиссар наш похвалил меня перед строем за то, что помощь раненому сержанту оказал. Я, не отрывая глаз, смотрю на свой ремень со звездой на пряжке.

Я написал заявление о приеме в партию. Наш комиссар тоже дал мне рекомендацию.

Командир роты, проверяя ночью отряд, застал часового Крюкова спящим на посту, сказал, что, как сменится, его выведут перед строем.

Сегодня семнадцатое апреля. Три месяца двадцать дней, как мне восемнадцать лет. Записи мои пахнут порохом.

Перешли Волхов. Здесь наши войска уже отбили у врага небольшое пространство. Здесь-то мы и заняли боевые позиции вместе с еще одним полком нашей дивизии.

Немцы бесконечно атакуют нас, пытаются отбросить назад, утопить в реке. С большим трудом мне наконец удалось сориентироваться, где мы сейчас. За нами Волхов. Он уже по-весеннему разлился — широкий, могучий. Впереди крепость. С Большой землей нас соединяет только понтонный мост. Я набросал на клочке бумаги схему нашего плацдарма. Он получился похожим на завязанный мешок, узкой стороной упирающийся в реку.

Немцы и с воздуха и с земли бесперебойно бьют по нашему понтону. Однако снаряды и бомбы падают все больше в реку.

Зазеленели деревья. Земля сменила свой убор.

Весна.

Вечером нам велели строиться. Построили и повели на ближнюю лесную поляну. Там уже был весь наш полк — несколько сот человек.

Посреди поляны, на виду у всех, стоял приговоренный к расстрелу боец. Я с ужасом смотрел на него. Майор юстиции, прокурор военного трибунала дивизии, объявил перед строем, что приговоренный осужден за дезертирство с линии фронта.

Это был страшный день.

Но почему этот расстрелянный дезертир не идет у меня из головы? Мера наказания была заслуженной и справедливой. Как он мог покинуть свою позицию, поставить под угрозу всю свою часть? Ведь ему была доверена защита родной земли, пусть ее небольшого отрезка! Он обязан был сражаться за нее самоотверженно, как за свою собственную жизнь. Нет, такого нельзя жалеть! Что же выходит? Фашист жаждет всех нас уничтожить, а этот негодяй бросает свою позицию, и ему нипочем, что тем самым он открывает врагу возможность уничтожить нас? Но и это еще не все. Враг, возможно, завладел тем клочком земли, который был доверен дезертиру?

Так, размышляя о происшедшем, я целиком соглашаюсь с тем, что дезертир осужден справедливо и что жить дальше он не имел права.

Думаю-то я так, но чувствую себя все равно скверно.

Да, страшный это был день.

Передо мной разрушенная стена. Это развалины дома с кирпичным фундаментом — только одна стена выстояла. Под ней-то и заняли позиции наши ребята. Дальше враг.

Огонь чуть поутих. Сейчас только редкие вражеские пулеметные очереди прочерчивают стену, как мухи ее обсыпают.

Клонит ко сну. Но я пересиливаю себя, занимаюсь тем, что пытаюсь припомнить, как называются травы и кустики, растущие под полуразрушенной стеной. И вдруг в зелени четко проступили красные буквы. Что это? Я раздвинул траву. Что-то написано красной краской. Нет, не краской, а кровью. Сон как рукой смахнуло…