Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Я постарался уснуть. Но Борисов не шел из головы. Жалко человека.

Утро. Меня разбудил Борисов:

— Уйдем, пока господин немец не изволили проснуться. Не хочу, чтобы он меня, советского офицера, видел арестованным.

Вышли из землянки. До станции Малая Вишера день пути.

Я вытянул ремень из брюк, отдал его Борисову, велел подпоясаться. И погоны были, тоже велел надеть. А звездочек у меня сколько хочешь, можно и до капитана набавить.

— Что вы, зачем? — удивился Борисов. — А если я убегу?

— Бегите.

Дальше мы шли как равные. Солдаты отдавали честь и Борисову и мне. Долго шли молча.

Вечер. Добрались до Малой Вишеры. Мороз страшенный.

Сегодня шестое февраля. Уже месяц и девять дней, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои мятежны.

Все тут в руинах: станция, дома, улицы… Ужасающую картину представляет этот прифронтовой городок. Прохожих на улицах почти не видно.

Мы с трудом разыскали кухню, получили трехдневный паек — дали нам хлеба, сала, консервов, сахару. Еще бы найти ночлег. Снег под ногами отчаянно скрипит, идем куда глаза глядят.

Вдруг женщина какая-то остановила нас и спрашивает:

— Видать, ищете, где бы переночевать?

— Да…

— Идемте со мной.

Женщина в ватных штанах и телогрейке. И все на ней черное. И валенки, и шаль тоже.

Мы пришли с ней к небольшой деревянной, чудом уцелевшей избенке. Внутри холод, запустение. Женщина сказала:

— Вы раздевайтесь, а я сейчас дров принесу.

Она вышла в сени и вернулась спустя минут десять с вязанкой дров. Я с трудом ее узнал. Она уже была в легком домашнем платье. И хотя было ей, наверное, лет сорок, но, скинув свое мрачное одеяние, она сейчас выглядела очень молодо.

Женщина бросила дрова на пол и начала разжигать «буржуйку».

— Продрогли небось?..

Голос у нее приятный, приветливый.

— Ну, милые мои, сейчас станет тепло. Согрею вам воды, помоете ноги. Зовут меня Таисой. Когда немцы заняли наш городок, я подалась в Боровичи. Месяц, как вернулась обратно.

Она пошла за водой. Борисов растянулся на тахте.

— Все рассказала, — бросил он, — и про ноги тоже. Послушайте, дружок, а бабенка ведь ничего себе. На ваш великий пост такая — сущий клад. Не теряйтесь…

Я зло глянул на него.

— Не болтайте глупостей!

— Глуп тот жаждущий, который у воды стоит, а жажды своей не утолит.

— Замолчите! Человек нас приютил, а вы?

— Приютила, вот и надо отблагодарить ее за доброту…

Таиса вошла с двумя ведрами в руках. Спросила, весело улыбаясь:

— Вы что тут, никак ссоритесь?

— Похоже на то, — признался Борисов.

Таиса стояла перед нами открытая, добрая. Я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Борисов преступил все границы дозволенного.

— Я, — с какой-то злостью сказал он, — советовал этому парню попользоваться вашей любезностью до конца…

Таиса криво усмехнулась, пристально посмотрела на меня. В ее глазах я приметил печаль. Она повернулась к Борисову:

— А он что? Отказывается?

— Вроде бы так, — сказал Борисов. — На словах…

— И правильно делает. — Она изменилась в лице. — Вот ты бы, пожалуй, не задумался?..

И Таиса сделалась вдруг очень печальной. Даже Борисов примолк, может, опешил от ее слов.

Весь припас, что был у меня с собой, я выложил на стол и сказал:

— Тетя Таиса, приготовьте, если можно, из всего этого хороший обед.

И мы принялись с ней за дело. Открыв банку аппетитной тушенки, она всплеснула руками:

— Ой, дух-то какой необыкновенный!

Я смотрю на нее и удивляюсь: войну ведь прошла, а осталась такой мягкой, доброй. Вся прямо лучится светом. Это чистота ее души лучится.

Обед готов. Таиса расстелила на столе газету, мелко порезала хлеб, поставила три тарелки и пригласила нас к столу.

— Вы уж простите, выпить у меня нечего. Такие времена. Остается радоваться друг другу. А нам ведь есть чему радоваться. Мы с вами воюем против зла и насилия. И воюем теперь уже успешно…

Мы засиделись за столом, поели, вдосталь наговорились. Все, что осталось от продуктов, Таиса бережно завернула в газету и положила мне в вещмешок. Затем она вышла и скоро вернулась переодетой опять во все черное, в телогрейку и прочее.

— Ну, ребята, оставляю на вас дом, а мне на службу пора. Я по вольному найму тут у нас переводчицей работаю, в части.

Борисов смущенно подошел к ней.

— Простите меня, глупого, Таиса…

— Александровна, — строго добавила она.

— Таиса Александровна, — упавшим голосом досказал Борисов. — Простите за все, что я тут наговорил.

— Ничего. Я и сама люблю пошутить, — печально улыбнулась Таиса. — Забудем. Главное, что у вас есть на эту ночь теплый приют. Утром уходить будете, на щеколду закроете. Доведется еще когда забрести в эти места, милости прошу, заходите…

Она ушла. Мы с Борисовым долго молчали. Наконец он заговорил.

— Послушайте, — сказал он, — сорвите-ка с меня эти погоны да звездочки, теперь я и впрямь преступник перед такой женщиной… За это и наказание по заслугам.

— Война во всем виновата, — сказал я. — Дичаем мы. Теперь понадобятся годы, чтобы нам очиститься от всего, что осело в наших душах…

Как ни странно, а я уже сейчас чувствую себя словно бы очистившимся, обогащенным. Сколько же прекрасных людей, не роняющих себя и в этом ужасе, в этом кромешном аду, перед лицом самой смерти!

Сегодня седьмое февраля. Уже месяц и десять дней, как мне девятнадцать. Записи мои полнятся гордостью.

Утро. Из Малой Вишеры мы вышли с рассветом и к вечеру того же дня, уже поездом, добрались до Боровичей.

Я доставил Борисова к командиру штрафного батальона и взял расписку. Борисов обнял меня:

— Браток…

Мы расцеловались. Комбат недовольно пробурчал:

— Целуетесь с арестованным…

— Он — человек!

Возвращался я той же дорогой, но у деревни Орехино свернул в сторону, где должен стоять автобат Хачунца. Это близко, в лесу. Нашел я быстро, и землянку Баграта отыскал без труда. Он очень мне обрадовался, стал угощать.

— Ну что там у вас, все еще тяжело? — спросил он. — Знаю, знаю. Но вынести такое — дело чести.

В землянке у него сухо и чисто.

— Если вдруг струсишь, на глаза мне не показывайся. Это не по-нашему, не по-горски.

Я вспомнил «аппендикс». Уж чего страшнее, а я и там вроде бы держался как надо, никакого страха не испытывал.

Как я и надеялся, Баграт порадовал меня, спел «Крунк» [7] Крунк — буквально: журавль; народная песня в обработке армянского композитора-классика Комитаса. . Голос у него небольшой, низкий, но поет — душу надрывает. Он поет, а я погружаюсь в забытье.