Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

— За Ленинград десятью минами беглый о-гонь!

Дрожит земля. Тяжелое зимнее небо нависло так низко, как на плечи легло. Все вокруг грохочет, все охвачено огнем. Бойцы не слышат моего голоса, только по руке догадываются о моей команде и стреляют. Недавно такое спокойное небо сейчас буйствует…

Артобстрел длился час сорок пять минут. Это был град из раскаленного металла, и лупил он по головам вражеских солдат, зажатых в узком перешейке.

И так потом день, два дня… Семь дней… Семерка — число магическое. Так оно и произошло. Блокада Ленинграда была прорвана, город получил выход к Большой земле.

Сегодня восемнадцатое февраля. Уже месяц и двадцать один день, как мне исполнилось девятнадцать. Записи мои сбросили оковы.

Ко мне на позиции завернул один из моих старых бойцов, теперь уже сержант. Он был в белом маскхалате. Мы оба обрадовались друг другу. Сержант сказал мне, что он уже три месяца, как снайпер.

— Вот как! — удивился я. — И сколько же на счету?..

Он вытащил из-за пазухи нашу армейскую газету и показал мне свою фотографию. Под ней было написано, что этот снайпер из энской части — настоящий ад для фашистов. Только за один месяц он уничтожил сорок девять гитлеровцев. Я занес это себе в блокнот, конечно переведя на армянский.

По просьбе сержанта я показал ему отлично замаскированные траншеи, ведущие от наших позиций к нейтральной полосе. В руках у него была снайперская винтовка с оптическим прицелом. Он спустился в траншею.

— Если замерзнешь, приходи греться в блиндаж, — сказал я.

— Спасибо. У меня экипировочка отменная. Никакой мороз не проберет.

Зимний безоблачный день…

В блиндаж он пришел только к вечеру. Я предложил ему кипяток, понятно, без сахару. Где ж его взять? Он достал из кармана два больших куска сахару, один протянул мне, другой опустил себе в кружку.

— Мы, снайперы, на усиленном пайке, — улыбнулся он. — С едой у нас полный порядок.

— Вижу, — сказал я. — Гладкий.

Он протянул мне листочек и попросил:

— Отметь, что сегодня я действовал на твоем участке и отправил к праотцам несколько фрицев.

— А именно сколько?

— Пиши: восемь…

Я написал. Он улыбнулся, сложил листок и сунул в карман.

— Завтра опять приду…

— Да нет уж, не приходи, — сказал я. — Если ты и завтра уложишь восьмерых, что же мне тогда делать, против кого воевать?..

Понял, видно, мою подковырку, ничего не сказал, только почесал затылок и ушел.

Письма из дому приходят редко. Я очень беспокоюсь. Журавль не приносит мне вестей с родины. А без писем солдату невмоготу. Солдату нужно немногое: боеприпасы, письма из дому да сытый желудок. Имей он все это — и свершит невозможное…

Но журавль все же принес мне весть. Пришло письмо от мамы. И она уверяет, что живут они очень-очень хорошо. Должен сказать, это «очень-очень» мне не совсем понравилось. Понимаю, что утешает меня. А на самом деле им, наверно, и хлеба не хватает, и дров тоже…

Письмо я обычно храню, пока не получу нового. Только после того пускаю его на курево. А что делать? Бумаги-то нет.

Ранило нашего Путкарадзе. Его сменил старший лейтенант Иван Овечкин. Ординарца Путкарадзе, друга моего Сахнова, я выпросил себе во взвод…

Овечкин все ворчит:

— Погоны, погоны… Дожили… Коммунисты — и в погонах.

— Ну, не так уж это страшно, товарищ старший лейтенант.

— Да, но погоны носили царские офицеры, а наши отцы в годы революции с этими офицерами боролись и погоны с них срывали…

С погонами все выглядят собраннее и внушительней — и офицеры и солдаты. Напрасно Овечкин расстраивался.

Сегодня из каждой роты нашего полка выделили по десять человек и собрали всех на лесной поляне. Изменника Родины будут расстреливать.

На приговоренном нет ни ремня, ни погон. За спиной у него яма. Он оглядывается на нее и мелко крестится. Не каждому дано увидеть свою могилу.

Перед осужденным стоят шесть человек солдат с винтовками. Председатель военного трибунала зачитывает смертный приговор. По его знаку солдаты вскидывают винтовки.

— По изменнику Родины — огонь!

Раздался залп. Приговоренный качнулся, но не упал, даже крикнул:

— Братцы, каюсь! Пощадите!

Снова залп. Жив я или мертв…

Приговоренный опять качнулся и упал. Его столкнули в могилу и засыпали землей.

«Братцы!..»

Ночь. Мне не спится. Перед глазами могила. И чудится, будто из нее пытается вылезти человек. В ушах стоит крик: «Братцы!»

Будь ты неладен. Не надо было тебе бежать во вражий стан, не надо было… А теперь что же могут поделать братцы? Война ведь. Убили бы в бою, была бы тебе слава, а уж коли в дерьме себя вывозил, так и получай по заслугам…

Всюду и везде смерть ходит рядом со мной: и за спиной, и впереди, и везде вокруг…

Мы впятером идем траншеей ко мне на позиции. Вдруг совсем рядом разорвалась мина. У лейтенанта, что шел впереди, как кинжалом ее срубили, слетела с плеч голова. Его кровь брызнула мне в лицо…

Добрались. Расчистили в снегу площадку для костра.

Я отправился за дровами. Вернулся, вижу, еще одного из наших убило — пулей живот распороло.

Не успели мы похоронить убитого, как над деревьями ударила шрапнель. Двое из моих товарищей были убиты на месте. Меня даже не царапнуло.

И так повторялось и днем и ночью. Повторялось ежедневно. Оставалось только удивляться, как это мы еще держимся, сохраняем силу духа и боеспособность…

Сегодня двенадцатое марта. Уже два месяца и пятнадцать дней, как мне исполнилось девятнадцать. В записках моих отдается эхом: «Братцы!»

Год, как я кандидат. Уже пора вступать в члены партии. Едва я заговорил об этом с майором Ериным, он с радостью предложил мне:

— Вот и прекрасно, прямо сейчас, не сходя с места, пишите заявление. Не многие из наших кандидатов становятся членами партии…

— Почему? — удивился и испугался я.

Он с грустью посмотрел на меня.

— Погибают…

В тот же день вечером меня приняли в члены Коммунистической партии.

Собрание состоялось у меня в окопе, под огнем врага. Протокол писали на горячем от стрельбы стволе миномета. Вечерело. Закатные лучи были кроваво-красными.

Меня поздравили.

Я наскоро поужинал и отправился в наряд. У меня две гранаты, пистолет и автомат с двумя дисками. Его я взял у своего помкомвзвода.

Я незамеченным прошел к секретной огневой точке. Меня никто не встретил. Подошел поближе. Часовой спит, прислонив винтовку к заледенелой стене. Я взял винтовку в руки, разбудил солдата. Бедняга от страха бухнулся мне в ноги.

— Не убивайте меня! Ой, мамочка…

За сон на посту — расстрел на месте. Я схватил его за ворот.