Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

На моем макете пролегают две узкие лощины, на их обочинах землянки и кухня противника. Все это я пока не обстреливаю. Пусть думают, что мы не знаем их расположения. А как только начнется массированный удар, я неожиданно для врага разнесу весь этот участок.

Я провел со своими солдатами занятие, ознакомил их по макету с расположением укреплений противника. Каждый метр земли у меня на прицеле.

Рота наша все в том же полку той же дивизии, только вот очень часто меняется номер нашей полевой почты. Весной было — 804, летом — 1651, а сейчас — 77/141-Ф. Что это еще за «Ф», понять не могу.

Письма домой пишу часто. «Чувствую себя очень хорошо, все идет как надо, устроен хорошо, настроение отличное. Ты, мамочка, обо мне не беспокойся…» Видно, получив это письмо, мама совсем растерялась.

«Не понимаю, сынок, — написала она, — ты на войне или нет?» — «Нет, — ответил я, — я в очень спокойном месте».

Интересно, поверила?

Снова зима, морозы.

Из Ленинграда к нам на Волховский фронт приехали женщины. Бледные, изможденные, угасшие, как старухи. И голоса у них угасшие…

— Ленинграду очень трудно, сыночки…

Они не могли говорить, всё плакали:

— Спасите Ленинград…

Ночью я обрушил более трехсот мин на тылы противника, где, по моим предположениям, должны были находиться их штабы.

Неподалеку от наших позиций, на берегу реки, образовалось уже целое кладбище. Рядами торчат в снегу жерди с набитыми дощечками, на которых начертаны имена погибших. Их все больше и больше. Я уже приглядел местечко и для себя: старый, расщепленный снарядом дуб, под ним большой валун.

— Сахнов, — говорю, — похоронишь меня под этим камнем.

— Почему обязательно под камнем?

— У нас, у армян, такой обычай: если на могиле нет камня, значит, покойник недостоин милости божьей и не видать ему рая в загробной жизни.

Сахнов смеется:

— Ничего лучше не придумали, кроме как камнем придавить? А вы, я гляжу, в рай захотели? Мне так все одно. Хоть и вовсе не хороните. После смерти какая уж там память…

Похоронная команда частенько бывает и у нас в роте. Обычно там служат старики, а если и попадается кто из молодых, тоже стариком выглядит. Мрачные, сутулые; едва заявятся, кричат:

— Сегодня убитые есть?

Я при этом всегда вздрагиваю.

Сейчас тридцатое октября. Через месяц и двадцать восемь дней мне исполнится двадцать. Записи мои распяты.

— С Новым годом!..

Это Арто Хачикян в телефон мне кричит. И только после его слов я вспомнил, что и правда ведь Новый год! Тысяча девятьсот сорок четвертый год. Три часа уже идет первый день нового года.

— Спасибо, Арто! А чего ты не спишь? — спрашиваю я.

— Этот же вопрос я должен задать тебе. Ты ведь моложе, а значит, и спать должен больше меня. Может, там с тобой Шура, потому и не спишь?

Он смеется, я — нет.

Выходит, есть еще Новый год и Шура. А мне-то казалось, что во всем мире ничего уже нет, кроме моей тесной, закопченной землянки на переднем крае, где иной раз пропадаешь от жары, а чаще зуб на зуб не попадает от холода. И к тому же еще храп Сахнова. Хотя это, может, и хорошо, что он так мощно храпит: хоть на какое-то время приглушает грохот минометной, винтовочной, автоматной, ракетной и черт знает какой еще пальбы.

И откуда только люди берут такое количество стали?.. Чудак Арто, чего придумал: из-за Шуры я, видите ли, не сплю. Просто я теперь командир роты, и на мне обязанность охранять тысячу сто квадратных метров земли. И не только охранять, а подготовить плацдарм для взлета, то есть для наступления на противника. А как же! Если я не буду наступать, ты не будешь, он не будет — кто же тогда выдворит гитлеровцев восвояси? Им ведь тоже небось надо домой. Сами не убираются, значит, надо турнуть их. Ясно, что не все доберутся домой: кто-то ткнется вот в этот новогодний снег, да так в нем и останется. А кто-то получит пулю в живот, кто-то вовсе без головы останется… Но иные, может, один из двух, доберутся до места.

Гнать, гнать, их надо, чтобы и нам потом разойтись по своим домам. Должен же я наконец проверить тетради моих учеников, должен что-нибудь сказать Маро?! У человека тысяча дорог. Но как бы и где бы они ни петляли, а ведут всегда только к своему дому, к своей Маро…

Так, значит… Что так? Не то получается. А почему, собственно, не то? И кто может с уверенностью сказать, что в жизни то, а что — не то?.. Э, муть какая-то все лезет в голову… Так, значит, Новый год! Скоро два месяца, как наши освободили Киев. И еще добрая весть: мама пишет, что корова наша отелилась двойней. Одну телку они решили вырастить, а другую будут продавать — надо сестрам одежду купить.

Сахнов поднял голову:

— Не пора еще?..

— Спи, пока спи, — сказал я и вдруг спросил: — Слушай, батько, у вас есть корова?

— У кого это «у вас»? Кто это — мы?

— Ну… у тебя?..

Он засмеялся:

— Видал в степи ветер?

— Нет, я в горах жил.

— Ветру все одно — что степь, что горы, знай носится бездомный. Вот и я, как ветер, тоже бездомный. Какая уж тут корова.

— Прости, батько, знаю ведь все, да так уж, размечтался. Поди-ка в роту, взбодри ребят, чтоб не уснули.

— Да пусть себе поспят. У фрица задница солью начинена. Еще чуток нажать, разорвет, и нет его.

Сахнов засмеялся и ушел.

Утро началось наступлением широким фронтом. Полоса действия моей роты тысяча его метров. Мало? Что делать. Я всего только командир минометной роты 261-го полка. Будь я командующим армией, может, было бы тысяча сто километров. Но эдакие масштабы не для меня.

2 января

Атака наша прошла неудачно. Убило двух моих солдат. Нам выдали водки — по сто граммов на брата. Я обменял свой хлеб на водку и выпил все разом. Сахнов протянул мне на закуску вареной картошки, я не взял. И картошка и даже шоколад только бы сбили хмель.

3 января

Мы все на том же месте, в снегу, под открытым небом. Ужасные холода. У меня четверо раненых. Подбит один миномет. Пала лошадь. Сегодня нам выдали белого хлеба и листовки с призывами: «Воины Родины, пришло время окончательно освободить Ленинград». Записи свои делаю на оборотной стороне листовки…

6 января

Мы продвинулись вперед на восемьсот метров. В снегу лежит убитый немец. Голову ему снесло напрочь. Ужасно это — видеть человека без головы… Велел Сахнову закопать его.

11 января

Продвинулись вперед на восемь километров! Одному из бойцов оторвало стопу. Он крепко прижимает ее к ноге, а кровь хлещет отчаянно.

— Не прирастет? — спрашивает он потерянно у Сахнова.

— Брось ее, дай перевяжу рану, дурак! — сердится Сахнов. — Это тебе не дождевой червь.