Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

А вот морозы — это серьезно. Большую часть дня проводим под открытым небом, на снегу. Усы мои, которые уже успели здесь отрасти, первыми реагируют на мороз — начинают топорщиться, и губы под ними от этого зудят. В иные дни бывает ниже тридцати градусов. И тогда дыхание, мгновенно замерзая, оседает на усах кристалликами льда. Я растапливаю их, обсасывая. А сорвать невозможно — усы оборвешь. Мы уже приметили: если птицы начинают кружить над дверью нашей землянки, откуда валит дым и пар, значит, мороз под сорок градусов. Однако, надо признаться, морозы здесь сухие, здоровые, и даже мне, южанину, они не доставляют особых хлопот. Одежда у нас у всех теплая. Великие мудрецы придумали валенки. Ноги в них, как в печке.

Одну за другой мы отбили несколько контратак противника.

Мороз настраивает меня на философский лад. Я уже давно понял, что эта война с фашизмом — суровое испытание для всех нас. Так в огне закаливают сталь. Уже два с половиной года в смертельной опасности то, что нам дороже всего на свете, — наша земля. Два с половиной года фашисты пытаются завладеть ею, а нас уничтожить. Без земли-то ведь нет народа.

Я стараюсь, чтобы все мои солдаты ясно понимали всю опасность, еще угрожающую нам. Только понимая, они будут воевать самоотверженно и победоносно. Не знаю, вернусь ли я домой. Но одно знаю точно: если и не я сам, то победа непременно войдет в мой дом.

20 января

Новгород освобожден. Вижу высокие купола и колокольни его церквей. Стенам Кремля здорово досталось. И сахновской медали «За отвагу» тоже: осколок ее царапнул, осталась вмятина. Сахнов все бурчит:

— Никогда у меня в жизни ничего не было, где уж тут медаль сберечь…

— А ты на судьбу не очень-то жалуйся, — говорю я ему. — Не будь этой медали, осколок врезался бы тебе в грудь.

Он гладит рукой «раненую» медаль и смеется:

— Выходит, это она меня сберегла…

Наше самое ценное имущество — радиоприемник — мы везем на одной из обозных повозок. Сахнов обил его стальными щитками от пулемета, чтобы, не дай бог, не повредить. В передышках между боями солдаты включают приемник и слушают, что на белом свете делается.

Ночь уже к рассвету подступает. Укутавшись в овчинный тулуп, я лежу на снегу. Мягко, ногам в валенках тепло. Ушанку я натянул низко, до самого носа. И слушаю, что бы вы думали? «Крунк». Сплю, а слышу. Но, может, это во сне? Вроде нет. Только поет не Баграт Хачунц, хотя и этот голос мне знаком. Я открываю глаза. Молодцы ребята, знали, когда включить приемник: это передача из Москвы, поет Павел Лисициан. И снег словно согревается, тает… Но вот песня кончилась.

— Внимание! Говорит Москва…

Москва говорит голосом Левитана:

— Вчера наши войска полностью завершили прорыв блокады Ленинграда. Блокада, в которой он пребывал с осени сорок первого года, снята.

Внимание!..

Ну какое еще тут внимание!.. Сахнов палит в небо, выпускает всю обойму своего автомата. А потом и сам начинает орать:

— Внимание! Внимание! Блокада Ленинграда полностью снята! Внимание, братцы! Внимание и вы, эй, там, фашисты! Внимание..

Я обнял Шуру.

— Замерзла?

— Нет. А ты?

— Я мерзну…

— Почему?

— Тебя давно не видал.

Щеки у Шуры запылали огнем. Это, конечно, от мороза. Отчего же еще?

— Неужели руки у меня такие горячие, что могут согреть весеннюю алую розу?

— Почему вдруг розу? — засмеялась Шура.

— А что же еще?

Она с упоением кидается снежками. На ней короткий полушубок, стеганые ватные брюки, как у всех у нас, а поверх них еще и юбка. И валенки такие же, как у нас, только размером чуть меньше. И как только в эдакой стуже выживает и пышно цветет эта нежная, теплая весна?!

Ясная ночь. В небе много-много звезд. Я вижу их не в вышине. Белой весной они светят мне, отражаясь от Шуриной нежной, теплой груди.

— Тебе холодно? — шепчет она.

— Нет. А тебе?..

Сегодня двадцать восьмое января. Ровно месяц, как мне исполнилось двадцать. В записях моих весна.

Январь. Морозы.

Три недели назад мы распрощались с сорок третьим годом на берегах Волхова. Ужасный был год, кровью обильный и могилами тоже… Сейчас те могилы засыпаны тяжелым снегом. Многие из них останутся безымянными. Не всегда мы успевали ставить на них дощечки с именами… Что ж, очень возможно, что и моя или вон того солдата могила тоже останутся безымянными. Или нас вообще не захоронят…

Скоро снова бой. Линия наступления четко обозначена. Она почти напротив, у виднеющейся вдали разрушенной деревеньки. Я обозреваю окрестности с нового НП, опять с дерева, и сверяю все по карте…

Деревья трещат от мороза. А нам не холодно. И одеты тепло, и к тому же «на заправку» хватили по сто граммов… Иван Филиппов отдал нам с Сашей Карповым свою водку и махорку. На худом Сашином лице постоянно блуждает какая-то робкая, застенчивая улыбка. Но сам он храбрый, как дьявол.

— Помолимся боженьке, чтоб Филиппова не убило. Пусть вечно живет! — шутливо бросает Саша.

Знать бы, кого убьет, а кого нет… Но людям подарено незнание и надежда взамен. Великая это вещь — надежда. Не будь ее, с ума можно бы сойти. А благодаря надежде почти каждому солдату кажется, что пуля обязательно просвистит мимо него…

Появилась Шура.

— Индивидуальные пакеты у всех есть? — спросила она.

— У меня нет! — глядя на нее в упор, сказал Саша. — Да он и ни к чему, рана моя неизлечимая…

— Что же это за рана такая? — удивилась Шура.

— Поцелуй — заживет…

Шура засмеялась:

— Ты у нас, Сашуня, парень ладный. Да вот беда: у меня уже есть свой объект.

Она убежала. Я смотрел ей вслед. Только бы с ней ничего не случилось!

Неподалеку от нас замаскирован тяжелый танк. На броне у него три красных звезды, значит, три подбитых танка на счету.

— В боях у Синявина я их подбил, — объясняет танкист. — А чего это Шура ваша так скоро убежала?

— Уж не зацепила ли и тебя, часом? — ревниво спрашивает Саша…

Началась наша артподготовка. Бьем по позициям противника. Там все взрывается, горит, взлетает в воздух… Удар артиллерии достаточно мощный.

А мы пока покуриваем.

Артподготовка завершилась спустя полчаса. Она нас вконец оглушила.

Но вот и сигнал к наступлению. Сорвался с места, круша лед, наш краснозвездный танк. За ним пошла пехота. И мы, минометчики, тоже двинули следом, занимать новые позиции.

Немцы открыли сильный заградительный огонь из пулеметов, орудий и минометов. Заревели и шестиствольные «ишаки»: и-а, и-а. Знакомый голос смерти… Но мы продвигаемся.

Вот и первая линия вражеских укреплений. Уже завязался штыковой бой. Пулеметы противника косят ряды наших нападающих. Я открываю беглый огонь из моих минометов: надо оглушить врага и открыть дорогу нашей пехоте.