Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Встретил Сахнова.

— Не замерзаешь? — спросил он.

— Пока терплю.

— Нагревай кирпич и на ночь подкладывай его себе под ноги, — посоветовал он. — И следи за тем, чтоб портянки у тебя всегда были сухие и чистые. Морозы будут еще сильнее.

Сегодня первое октября. Через два месяца и двадцать семь дней мне будет восемнадцать лет. Записи мои неспокойны.

В холод работать под открытым небом истинное бедствие. Парни-то все ведь с юга!.. Руки коченеют. Носы и уши отморожены.

Каждое утро растираюсь до пояса снегом, как советовала Шура. Она-то знает, как уберечься от холодов.

Не стало хватать хлеба… И, надо сказать, голодная жизнь пострашнее морозов. Ужасные дни.

Шура все учит меня:

— Смотри пей только кипяченую воду…

Мы вырыли себе землянки и перекочевали в них из палаток.

Стены очень скоро сковало морозом. И с топливом беда. Спим, укрываясь чем можем.

Кто-то вдруг кричит из угла:

— Братцы, замерзаю!..

Боец-грузин, сидя на заиндевевшей доске, напевает по-своему что-то жалобно-тоскливое…

В Москве завершились переговоры глав правительств трех великих держав — Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании, на которых обсуждались вопросы о совместной борьбе с гитлеровской Германией и об оказании материальной помощи Советскому Союзу. Я знакомил бойцов подразделения с сообщениями о ходе и об итогах переговоров, часто читал им вслух газеты. Все эти новости вселяли надежду. Но тревожило то, что на подступах к Москве в эти октябрьские дни шли тяжелейшие бои. Я расчертил карту красными стрелами к западу и югу от Москвы, указывая предполагаемое направление контрнаступления наших войск, хотя они пока еще всё оборонялись.

Слух о том, что большинство наших правительственных учреждений эвакуировано из Москвы в Куйбышев, подействовал на бойцов подавляюще.

— Неужели нашим войскам придется и столицу оставить?!

Эти слова, тяжелые и горькие, были у всех на устах. Никто больше не улыбался.

Серож Зарелян припал ко мне:

— Давай сбежим?..

— Куда? — спросил я.

— Сбежим на фронт, под Москву! Почему не отправляют нас воевать! Чего оружия не дают?!

Комиссар нашего батальона Тоно Надоян, очень смуглый и очень добрый здоровяк. Он лично руководит моей читальней.

Как-то вечером я говорю ему:

— Товарищ комиссар, разрешите обратиться к вам с просьбой?

— В чём дело? — спрашивает он.

— Прошу направить меня на передовую!..

— И много таких желающих?

— Много. Почти все.

— Это хорошо! — кивнул он. — Но ты все же подожди, дорогой. Командование помнит, где мы есть. И раз не отправляет на фронт, значит, и здесь мы тоже очень нужны.

Я по-прежнему сплю и во сне вижу, как бы мне оказаться на фронте. Тут чувствуешь себя каким-то ничтожным. Такое в мире творится, а ты отсиживаешься в тылу!..

Шура время от времени приносит немного спирту, для бодрости духа. Но мне уже все не впрок. Я пропадаю.

Город полон эвакуированных. Все они из западных областей. За хлеб и сахар отдают все, что имеют, — костюм, кольцо, часы…

Ночь. Серож разбудил меня, сунул в ладонь краюху хлеба.

— Откуда?

— Не спрашивай, — вздохнул он. — Я теперь хлеб в часть доставляю…

Он поспешно отошел от меня. Зажимая в ладони хлеб, я чуть не заплакал. Ведь этот кристально чистой души парень… украл его?! Боже праведный!..

Я еще из дому прихватил с собой две книжки — «Песни и раны» Исаакяна и сборничек «Западноармянские поэты». Записные книжки я уже исписал и отправил их матери. Теперь все свои заметки делаю на полях «Песен и ран».

Смерти я не боюсь.

Артист из Батуми, Каро Зананян на год старше меня. Я помню его по сцене. Он был очень хорошим Пепо, Сейраном [5] Персонажи пьес армянских писателей. . Его красивое лицо сейчас как бы погасло, плечи обвисли. Втянув руки в рукава, она едва передвигает ноги.

Как-то спрашивает меня:

— Смерти боишься?..

— Не знаю.

— Боишься! — сказал он с гамлетовской улыбкой. — По глазам вижу. Все мы боимся. Все, как один…

Вечер: Каро говорит мне:

— Я познакомился с двумя женщинами, эвакуированными. Пойдем к ним?

Мне даже слушать его страшно. Он захохотал, как Мефистофель.

— Надеешься домой живым вернуться? Э-эх!.. Я свою жену, Аиду, знаешь как люблю? Но я уже мертвый! Слышишь, мертвый?..

Я попробовал было усадить его рядышком, ну хоть бы в шахматы, что ли, сыграть, успокоить. Он снова захохотал.

— Меня пожалеть надо и тебя тоже… Не идешь? Выходит, и ты тоже мертвый!..

И он ушел. Жаль. Ему всего двадцать шесть. Никогда еще я не видел его таким красивым.

Сегодня восьмое октября. Через два месяца и двадцать дней мне будет восемнадцать лет. В записках моих мефистофельский дух.

Я снова написал Маро: «Прими мои ледяные поцелуи. (Это потому, что здесь очень холодно.) Прости мне мой грех. Ты — богиня Анаит, чей трон в небесной выси!» Все это я начертал на полях «Песен и ран». И не отправил, конечно. Помнит ли Маро меня? Я ведь даже к руке ее не прикасался!.. Еще одной раной стало больше на страницах «Песен и ран». А я все писал и писал. «На восходе дня, коленопреклоненный, я шлю тебе свою молитву, мой далекий огонек!..»

Октябрь. Снежные сугробы. Морозно.

Лейтенант Арам Арутюнян вызвал меня к себе.

— Я уезжаю, — сказал он.

— Куда?

— На фронт.

Я с мольбой уставился на него. Он собирает вещи. Подтянутый, стройный, бравый. Начищен до блеска, все так и сверкает — пуговицы, пряжка, сапоги. Протянул мне брюки и пару белья.

— Это от меня на память.

Я почувствовал себя совсем осиротевшим.

— Значит… уезжаете?

— Родина в опасности. Надо, брат, ехать. Надо фашистам показать!..

— А я? — кричу в отчаянии. — Меня тоже возьмите с собой, умоляю!..

— Это не от меня зависит…

Но на прощанье он вдруг сказал:

— Желаю тебе от всей души попасть на фронт.

Я обнял его, как когда-то отца обнимал маленьким и беспомощным.

— Возьмите и меня! Возьмите!..

Лейтенант высвободился из моих объятий. Что он мог сделать? Я не заплакал, только зубы сжал. Встречу ли еще его? Едва ли…

Сегодня мы похоронили двух бойцов. Шура принесла мне спирту.

— Берегись морозов!..

Пришло письмо от Арама Арутюняна. Из Чкалова.

«Мне присвоили звание старшего лейтенанта и назначили командиром роты, — пишет он. — Направляюсь на передовую…»

Морозы стоят отчаянные. Арам уехал сражаться. А я — в этой промозглой землянке. За что?..

Зашел Каро.

— Что поделываешь, дорогой? — спросил он.

— Мозгую, как бы рвануть на фронт.