Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Здесь мы тоже роем. Котлован. Под фундамент для завода.

Вечерами, после нелегкого трудового дня, мы обычно собираемся и поем. Все больше грустные песни.

В одной из палаток устроили нечто вроде клуба-читальни. И меня снова сделали заведующим. Я развесил плакаты и лозунги, разложил книги. Стал выпускать стенгазету, сразу на четырех языках: на русском, армянском, азербайджанском и грузинском.

Как-то ко мне подошел боец. Я не знал его.

— Не разживусь ли у тебя бумагой для курева?.. — спросил он.

Это был довольно высокий человек, лет тридцати — тридцати пяти.

Я протянул ему целую газету. Он удивился:

— Такой богатый?..

— Не очень-то, — ответил я. — Просто ты мне понравился, дружище.

Он усмехнулся.

— Чем бы это?.. Однако будем знакомы. Моя фамилия Сахнов. Запомни, может, пригожусь. Я штукатур.

— Это твоя профессия?

— Профессия у меня совсем другая. Просто я научился этому. Стоящее дело.

Почему-то он показался мне странным. А в общем — обыкновенный боец Александр Михайлович Сахнов, родом из западных краев России. И сложением, и речью он какой-то весь кряжистый, от земли. И вид у него внушительный.

— Мою деревню фашисты захватили, — сказал он. — Я в ней тогда не был, слыхал только. Да хоть и был бы, что бы я сделал? Почему все так получается, ума не приложу? Ты хоть что-нибудь понимаешь?

— Думаю, причина в том, что враг очень сильный…

— Это и дед мой может засвидетельствовать из могилы, — буркнул Сахнов. — Я спрашиваю тебя: почему он сильный? А мы, значит, нет?

Так мы с ним и не пришли к единому мнению. Но одно было ясно обоим: неравенство сил не может быть долгим, очень скоро наша чаша на весах станет еще тяжелее. В нас вселяло веру и то, что страна напрягает все силы, чтобы остановить врага. У нас есть союзники. Эмигранты-чехи создают свое войско в пределах нашей страны. И поляки тоже. Они, как пишут газеты, скоро отправятся на фронт.

— Тоже сила, — говорю я Сахнову, — тоже помощь!

— Для верности ты лучше надейся на свои кулаки, — усмехается Сахнов. — Я вот, браток, удивляюсь, почему нас не отправляют на фронт, — меня, тебя? Штукатурить ведь и бабы могут. К тому же завод вполне можно разместить и в неоштукатуренном здании…

У всех одно на уме. Все мы с тревогой следим за событиями на передовой. Ребята нашей части, едва придут с работы, бросаются ко мне в читальню: какие новости с фронтов? По приказанию комиссара я регулярно отмечаю на карте города, которые оставляют наши, отходя на восток. Это очень тяжелая обязанность, но ничего не поделаешь. Бойцы долго разглядывают захваченные гитлеровцами города и области и молча отходят от карты. И кажется, будто они присутствуют на погребении близких. Черные кружки, которыми я отмечаю передвижения наших войск на карте, уже поджались к Москве. Неужели мне еще предстоит окружить черным и столицу!.. Нет, не верю в это!

Я зашел к Шуре в медпункт. Голова, говорю, у меня болит… Но Шура поняла, что моя головная боль только предлог.

Она в белом халате, в белой косыночке.

— Досыта наглотался пыли в пустыне?

В голосе у нее тревога…

— А ты, — спрашиваю я, — зачем пошла в армию?

Она смело и прямо глянула мне в глаза и вдруг неожиданно тихо проговорила:

— А что же мне, в тылу ржавчиной покрываться?.. Голова, говоришь, болит?

— Да… нет.

— Живот?

— Нет.

Я сердито посмотрел в ее синие глаза.

— Ничего у меня не болит, и никакая твоя помощь мне вовсе и не нужна.

Она закрыла лицо ладонями. Я вышел.

Едва я, переступив порог читальни, притворил за собой дверь, слезы невольно полились у меня из глаз. Отчего бы?..

У нас в батальоне полный комплект бойцов и командиров. Все, как один, поднимаются в шесть утра, по команде дневальных. Умываются, делают зарядку, в семь завтракают, после чего строем отправляются на работы. Возвращаются вечером — в девять. В палатках остаются только дневальные, больные и… я.

Я написал письмо Маро:

«…Знаешь, Маро-джан, мы еще не на фронте. Живем, можно сказать, как на курорте. Но это очень плохо. Я очень хочу на фронт. И поскорее. Ведь проклятые фашисты топчут нашу землю. Но ты, наверно, все знаешь из газет и радио слушаешь. Я спросил у нашего комиссара, почему мы не отправляемся на фронт, он сказал, что тыл — тот же фронт. Но в этом я ему не верю. Я хочу на самом ответственном и трудном участке фронта воевать с врагом. Я с нетерпением жду, когда наконец нас повезут на запад, на передовую…»

Написал письмо и отправил. Свои треугольники мы отсылаем без марок. Это специальная льгота для бойцов.

Серож пишет химическим карандашом. Послюнявит грифелек и пишет. И язык у него от этого подолгу остается синим. Сложив письмо в треугольник, он обычно протягивает его мне, просит адрес надписать…

Я чувствую себя придавленным. Все думаю, зачем же нас призвали в армию, если оружия не дают, не готовят к бою? Немцы ведь уже Киев заняли, под Ленинградом стоят. И натиск их продолжается. Мое горячее желание воевать с фашистами не сбывается.

— Я хочу на фронт! — говорю Серожу.

— Я тоже, — отвечает он. — Но нас не отправят…

— Почему?

Он пожимает своими узкими плечами.

— Откуда мне знать!..

Я решаю покончить с этим и рвануть на фронт. Интересно, Шура согласилась бы уйти со мной? Но я и словом не обмолвлюсь с ней о своем решении.

Холода наступили ранние, очень ранние.

Ночами мы в наших палатках промерзаем до костей. Шура изредка приносит мне немного спирту. Разведет водой и говорит:

— На, пей.

— Эту отраву?

— Пей, согреешься…

И я понемногу привыкаю пить спирт. Шура требует, чтобы я еще и ежедневно, утром и вечером, обтирался холодной водой.

— Знай, что чистое тело меньше мерзнет.

Я с удовольствием выполняю ее советы. Но все равно холодно. Я написал маме:

«Милая мама, пришли мне стеганую душегрейку. И теплые носки, если есть шерсть…»

От холодов свалились трое ребят-азербайджанцев. Один из них из нашей соседней деревни. Отличный парень, скромный. Я давно его знал. Он привозил к нам в городишко черешню, виноград, персики и всякие фрукты — на продажу. Погоняя навьюченного корзинами осла, с весами-тарелками через плечо, он проходил по улицам и выкрикивал по-армянски:

— Отборные персики, персики!.. Самый лучший виноград!..

Вскоре он умер. Мы похоронили его…

«Самый лучший виноград!..»

А у него двое детей. Там, в наших далеких ущельях…

Я выменял на толкучке свою пайку хлеба на вату. Сошью себе стеганку, надену, чтоб спина не мерзла. Хотел Шуре отдать, чтоб она мне сшила, да постыдился. Шура смотрит на меня с такой грустью, с такой жалостью, что плакать хочется…

Разорвал я одну из своих рубах и с грехом пополам выстегал подобие душегрейки. Надел, и сразу стало теплее. Смастерил такие же штуки Андранику и Барцику тоже. Оставался только Серож. Ваты на черном рынке больше не попадается…