Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Двадцать четвертое июня. Через полгода и четыре дня, двадцать восьмого декабря, мне будет восемнадцать.

Мои записки начались вот так.

Небо полыхает жаром, вода теплая. Мы хватаем воздух, словно рыбы, выброшенные на сушу.

Всю провизию пришлось побросать. Куры протухли, сыр высох. Не мудрено. Кому охота есть в эдакую жару!

Прибыли еще два эшелона с солдатами. Один из Грузии, другой из-под Шемахи — и пожилые и совсем еще юнцы. Почти все — кавказцы.

Нас разделили на роты и взводы. Я попал во вторую роту. Командиром в ней Арам. Он из наших мест. Арам участвовал в финской кампании и всего два месяца назад демобилизовался. Собирался жениться. Однако вот опять война…

Арам Арутюнян спросил:

— Зачем тебя направили в эту часть?

Я не понял его. Как так — зачем? Мне хотелось, чтобы меня взяли в армию, вот и взяли. Арам как-то особо подчеркнул слова «в эту часть», но ничего толком не объяснил…

Изнуренные жарой, мы лежим в тени, под самыми стенами. Мне чудится наш сад, ручей…

Вечереет. Всех собрали на школьном дворе. Политрук роты сказал речь. Мы с воодушевлением приветствовали его криком «Ура!».

Принесли обмундирование. Я не стал выбирать. Взял первые попавшиеся под руки шинель и гимнастерку с брюками да тут же на месте и облачился в потемневшую от пота латаную форму.

Когда вся рота обмундировалась, я так и обомлел: ребята стали невероятно смешными. Серож в черных матросских штанах, а сверху еще наброшен какой-то вроде бы мешок. На Андранике гимнастерка командирская, а у Барцика — с дыркой на спине и к тому же очень короткая.

На мне серая, штопаная шинель. А штаны — еще и Серож бы в них со мной поместился. Башмаки тяжелые, сбитые, шнурки длинные. Но истинное мучение — это обмотки. Как бы крепко я их ни закручивал, разматываются и путаются в ногах.

Нас пешими препроводили в горы, в небольшое село. Дорога туда обрывистая, каменистая, зажатая кустарником.

До места мы добрались только к полуночи. Было холодновато. На вершинах лежал снег, горная деревушка — серая груда камней. Я спросил у комроты, зачем нас сюда привели.

— Будем строить, — ответил он. — Наша часть — стройбатальон.

— То есть как это? — оторопел я. — Выходит, мы не настоящие бойцы?

Он не ответил.

Здесь нет деревьев. Каменная щель высоко в горах. И только.

Выдали палатки. Мы расположились в них. Батальон начал землеройные работы — расширяем дороги, строим бараки. Я тоже рою землю…

Комроты вызвал меня к себе.

— Будешь ротным писарем, — сказал он, — а еще почтальоном. И читальней будешь ведать. Ясно?..

Больше я не хожу рыть землю.

Ночь. Поступил приказ, и мы по тревоге собрались в путь. Идем по направлению к станции. Я обескуражен. Не понимаю, кто я? Меня охватывают болезненное отупение, мрачность и чувство безнадежности. Это и есть военная служба, к которой я так стремился?! Голова словно не моя, как пустая. И сам я как девяностолетний.

Томит тоска по дому, по саду, по той школе, в которой я учительствовал. Сердце разрывается, а поделать с собой ничего не могу.

Сегодня шестнадцатое июля. Через пять месяцев и двенадцать дней мне исполнится восемнадцать лет. Записи мои все еще ни о чем.

Нас прямо с ходу повернули к станции. Эшелоны вытянулись вдоль берега реки, пропахшей нефтью и илом. Вагоны товарные, старые.

На перроне какая-то женщина рвется ко мне, кричит:

— Братик, эй!..

Я узнаю свою двоюродную сестру, дочь тетки по отцу, Ареват. Она здесь живет. Давно уже замуж сюда выдана. Обняла меня и опустилась на камень.

— Ну тебя-то куда они забирают?.. Ты же еще ребенок!..

Вспомнила отца моего и дала волю слезам:

— Вай, дядя!..

Мне тоже хочется плакать, но я сдерживаюсь. Меня ведь никто не «забирает», я сам пошел в армию, добровольно… И впервые я вдруг ощутил нечто вроде тревоги. Слезы Ареват открыли передо мной ужасы войны.

Скомандовали всем в вагоны. Ареват вцепилась в меня:

— Ну тебя-то зачем забирают?..

Она горько плачет. На войне ведь погибают…

Грохот колес заглушил ее плач.

В вагоне душно и тесно.

Я пытаюсь вспомнить лицо Маро, цвет ее глаз — ничего не получается. Передо мной туман, а в ушах причитания и плач Ареват.

Маро учительствовала со мной.

Вечерами мы вместе выходили из школы, шли рядом и молчали. Когда переходили речку, Маро разувалась, приподымала подол и ступала в воду. В воде тогда светился белый луч…

Душная ночь. Мне не спится. Я жду рассвета.

Наш эшелон ползет по левому берегу Аракса. Ползет, будто жмется к земле, будто боится ее, опаленной зноем.

Касаюсь железной ручки, и меня жжет огнем.

Колеса скрежещут, стонут. Неужели мы такие тяжелые? Ребята, тесно прижавшись друг к другу, улеглись на двухъярусных нарах. Ехать сидя невозможно. Только Серожу повезло — с его росточком хоть сиди, хоть лежи.

Все разговаривают. О чем? Я не прислушиваюсь. Едем. А куда? Ах да, война же. Наш политрук — худощавенький парень, с чуть подхриповатым голосом. Я спрашиваю у него, почему нам не дают оружие.

— Задавать такие вопросы запрещено!

— Почему? — удивляюсь я. — Будь у нас оружие, мы бы учились… А то ведь бездельничаем…

Ну, и чтоб мы не бездельничали, нам дали потрепанную книжицу..«Строевой устав» называется.

— Читайте, учитесь…

Читать в нашем вагоне политрук приказал мне. Делать нечего, уселся я поудобнее и громким голосом отбарабанил весь устав, чем и заслужил похвалу политрука.

— Товарищ политрук, — сказал я, подбодренный его похвалой, — выдайте нам хоть одну винтовку. Ведь никто из нас еще в руках не держал оружия.

Политрук только плечами пожал и удалился.

Серож протянул мне кусок гаты [1] Гата — сладкий слоеный пирог. (Здесь и далее прим. переводчика.) .

— Это из дома…

Гата как камень. С трудом разжевываю остатки того, что хранит запахи наших гор.

Девятнадцатое июля. Политрук сообщает, что идут тяжелые бои под Киевом. Серож смотрит на мои ноги.

— Сними-ка башмаки, я залатаю.

В Махачкале нас привели в какую-то воинскую часть — дали поесть. Впервые в жизни я попробовал рыбного супу. И впервые увидел своими глазами мороженое мясо. Удивился, как его можно употреблять в пищу. Серож усмехнулся:

— Еще не такое увидишь…

Мне жаль Серожа, уж очень он тщедушный.

Колеса вагонов мерно перестукиваются…

Пересекали Волгу. Кажется, где-то возле Саратова это было.

Вот и Чкалов.

Каждый день шлю письма домой. Может, хоть одно из десятка дойдет?.. Барцик тоже пишет: «Ах, милая мама…»

Серож не пишет писем. Я упрекаю его, уговариваю. А он знай отмахивается: