Серо Ханзадян - Жажду — дайте воды

Поселок оказался не такой уж большой, и мы скоро полностью его обследовали. Я тут же написал докладную и с двумя вестовыми послал ее командиру полка.

Мы расселись на обочине широкого шоссе и стали ждать дальнейших приказаний.

Каменное безмолвие. Меня пугают дыбящиеся между деревьями кирпичные трубы, но еще страшнее кладбищенская тишина.

Сахнов вдруг сказал:

— Пить хочется, пивка бы по кружке. Слыхал я, будто у немцев оно особенное…

Никто ему не ответил. Безмолвие. Как это, оказывается, страшно — безмолвие! Только далеко-далеко гулко грохочет канонада.

Безмолвие. Не молчи, лес! Я отвык от тишины.

На дороге показалась машина. Она шла медленно, потом вдруг остановилась. Наверное, нас заметили. Я приказал солдатам залечь. Кто знает, что за машина. Глянул в бинокль, вижу, это одна из наших дивизионных машин. Мы поднялись.

Машина тихо тронулась с места, видно, узнали нас и помчали навстречу.

Из машины вышел майор, начальник разведгруппы:

— Что вы тут обнаружили?

Я доложил обстановку. Он осмотрел поселок, заглянул во входы, ведущие в подземелье, и, подняв руку, сказал:

— Сюда не заходить. Тут все заминировано.

Мы заготовили предупредительные таблички: «Внимание! Заминировано!» — и развесили их там, где следовало.

— А вы знаете, товарищи? — сказал майор. — Вами обнаружен важный военный объект…

Сегодня десятое января. Уже тринадцать дней, как мне двадцать один год. В записях моих удивление.

Идем лесами. И как-то радостно на душе. Видно, все леса внушают людям радость, веру в неизбывную жизнь.

Отряды немецкого арьергарда оснащены мотоциклами и небольшими машинами. Часто неожиданно завязывают с нами бои, но после двух-трех стычек откатываются.

Нам вдруг преградили дорогу проволочные заграждения. Колючая стена метра в три высотой тянется бог весть как далеко.

Мы долго искали, но все же нашли проход в этой стене. Только подобрались к нему, как мимо, на удивление нам, пронеслось большое стадо вспугнутых оленей. Один из солдат успел выстрелить, и я увидел, как олень упал в снег, попытался подняться, но не смог и остался лежать, вытянув на снегу свою длинную шею.

В этот вечер мои ребята отведали по куску жаренной на вертеле оленины.

Ранним утром из лесу вышло стадо диких кабанов. Ошалев от артиллерийской канонады, оно бросилось через дорогу. Мы ехали в санях. Стадо ураганом пронеслось мимо.

Восемь дней уже непрерывно ведем наступательные бои. Оторваны от всего. Где-то застряла наша полевая почта. Писем не получаю и сам не пишу — некогда. Солдаты мои сыты. Даже водки иногда перепадет. Сахнов, прежде чем раздать ее, сам дегустирует — не отравлена ли? Выдает только по сто граммов на человека.

Где-то мои ребята раздобыли спирт. Сахнов сказал, что пить его нельзя, древесный он, для промышленных нужд.

Был у меня когда-то случай в роте. Прибыл в пополнение запасник лет сорока. Знал я его еще плохо. Кто-то поднес ему древесного спирта. Он выпил и потерял сознание. Уложили мы его на повозку, вызвали врача из медсанбата. Только ничем уже нельзя было помочь.

— Не выживет, — сказал врач. — Сжег себе все нутро.

Солдат тот умер. Я тогда предложил парторгу роты написать об этом случае в «Боевой листок». Может, кому и послужило в назидание. Вот ведь и Сахнов, может, тоже с тех пор осторожен с древесным спиртом. И этот, что ребята добыли, забрал на хозяйственные нужды.

Все еще холодно, но Сахнов уже жалуется, что в полушубке ему невмоготу.

Он теперь у нас чин по чину: почти каждый день бреется. И письма жене пишет длинные…

Мы вышли к железной дороге и прямо наткнулись на длиннющий товарный состав, брошенный немцами. Паровоза у состава нет, видно, на нем и драпанули противнички.

Открыли вагоны: чего там только нет! Тюки материи, готовая одежда, обувь.

— Возьми кое-что, пошли жене, — предложил я Сахнову.

Он обиделся:

— Зачем вы мне такое говорите? Проверяете, правда ли, что завязал?..

— Но это же трофеи! Мы берем их на поле боя, какое же тут воровство?

— Нет уж, не свое — не тронь.

Милый Сахнов, как же я рад за него!

Немецкие укрепления у Мазурских озер рушатся одно за другим.

В каком-то поместье близ Инстенбурга Сахнов раздобыл роскошную карету (кто ее только сберег?). Он впряг в нее двух скакунов и по очереди предлагал всем покататься.

— Ну, теперь вы настоящий фельдмаршал Кутузов, сынок, — сказал он, смеясь, когда в карету сел я.

Каретой Сахнов не ограничился. Опять собирает плуги, сеялки, лемеха и телеги.

— Хоть бы одну-разъединую телегу послать нашим… — вздыхает он.

Но как ее отсюда отправишь?

Сегодня двадцатое января. Уже двадцать три дня, как мне двадцать один год. В записях моих усталость.

Мы уже километров сто прошли вперед, в обход Мазурских озер.

Из штаба полка у меня затребовали предложения на моих солдат для представления их к награде. Я усадил Сахнова писать. Первой продиктовал его фамилию. Орден Красного Знамени. Он замахал руками:

— Да что вы, сынок, мне хватит медали «За отвагу»! Не забывайте про мое прошлое-то…

Я обнял его. Раненый глаз заблестел слезой.

Мой верный боевой товарищ, по мне, так ты достоин ордена Ленина.

Я у себя на наблюдательном пункте. Вокруг рвутся снаряды противника. Со мной Сахнов. Я заговорил с ним о том, что пора бы ему уже из кандидатов в члены партии переходить…

Он испытующе глянул на меня.

— А может, еще погодить, товарищ старший лейтенант? Вы же понимаете…

— Понимаю. Все понимаю. Забудь о прошлом, Сахнов, ты смыл его своей кровью и преданной службой Родине в ее самые трудные годы. Уже четыре года ты защищаешь Родину.

Вечером, прямо в окопах, состоялось партсобрание коммунистов нашей роты. Оно длилось всего несколько минут. Времени у нас нет, да и долго быть всем в сборе опасно.

Сахнов обнял меня, улыбнулся сквозь слезы:

— Вот теперь я человек, сынок!..

Сказал, тяжело вздохнул и пошел на позиции. Война…

Заняли еще одну деревню. Навстречу нам идет большая колонна женщин и детей. Мы только что выдворили гитлеровцев. Стволы моих минометов не успели остыть.

Колонна идет медленно, как бы покачиваясь. Какое-то тяжелое предчувствие сдавило мне грудь. Они подошли совсем близко и вдруг заголосили, кинулись к нам:

— Родные!

Наши!.. Окружили нас.

— Милые, родненькие!..

Наши! Насильно угнанные фашистами в первые годы войны в неволю.

— Ах, родненькие вы наши!..

Плачут, в глазах еще испуг. А одежда на них! Ужас! Одни лохмотья. Бедные, боятся поверить, что свободны наконец.