Олег Кириллов - Стремнина

Туранов хмыкнул:

— Извиняй тебя, черта старого. На весь завод раскритиковал. Ты ж по общезаводской трансляции меня тут разделывал… «пузцо, пузцо». Что ж мне теперь, и обедать не разрешишь?

— Вот нескладуха, — голос Кушкина был чуток насмешливым, — коли б знал, я б чуток помягше… Прости, Иван Викторович. Не знал.

— Ладно уж… Сказал все по делу. Спасибо за науку. Здоровья тебе, Артем Семенович. Жене поклон. И всем соратникам своим тоже. А за пацанов спасибо тебе второе. Большое дело делаешь.

— Ну так мы пошли с Саней, Иван Викторович. Время-то рабочее. Не к лицу нам тут распотякивать. Мальцы скажут: вот деды разболтались, а нас, дескать, учат каждую минуту беречь. Так что прощевай, Иван Викторович.

Лампочка на панели погасла. Туранов повернулся к столу заседаний и увидел на лицах участников совещания улыбки. Особенно смеялся Любшин. Даже раскраснелся:

— Вот как надо, Иван Викторович… Если б мы так на заседаниях парткома с директором говорили, навряд ли у нас столько ошибок вышло бы.

Гусленко сокрушенно покачивал лысой головой:

— Надо ж, при всем заводе… Ах ты ж, старый! Это ж он притворялся, что не знал про трансляцию. Там стекла конторки прямо к громкоговорителю выходят. Наверняка видел, как его слушали в цехе да пальцами указывали. Взгреть бы его. А то ишь как директора покрыл.

— Имел на это полное право, — сухо сказал Туранов, но больше не смог развить свою мысль: вспыхнула лампочка в центре панели.

— Рудавин… — шепнул Дымов Любшину.

А в кабинете уже торопливой скороговоркой рокотал глуховатый голос Петра Дмитриевича:

— Иван Викторович, вот тут со мной все четыре бригадира первой смены, которые заняты на ясногорском заказе. Велели мне передать, что сварщики единодушно отказались от каких-то поощрений, если они незаконны. И считают, что вы сделали правильно, что сказали рабочему классу об этом напрямую, без всякой химии в формулировках. Цех слушал ваши слова, не прерывая работы. Бригадиры узнавали мнение прямо на местах. Почти все сказали, что в обиду вас не дадут; если понадобится — и до Москвы дойдут. У меня все.

На панели уже горело около десятка лампочек. Туранов нажимал одну за другой кнопки:

— Одиннадцатый цех. Бригадир Мухортов. От имени семнадцати бригад первой смены согласны с директором. Работу товарища Туранова одобряем. Только просим руководство завода не ввязывать нас в эти хитрости с недогрузом.

— Тридцать второй цех. Мастер Янчев. Здесь, в конторке, двенадцать бригадиров первой смены. Мне поручено заявить, что пусть директор готовится объяснить на очередном совете бригадиров, как мы попали в эту историю. Мы хотим детально знать соответствующие положения, по которым отчитывается администрация. Вносим предложение каждый отчет о выполнении плана предварительно рассматривать на заседании совета бригадиров.

— Чепуха! — Дымов придвинулся к селектору. — Чепуху говорите, Янчев. Это Дымов. Что ж мы, по всем позициям отчета должны созывать сотни людей? Да мы отчеты посылаем чуть ли не каждую неделю.

— Обсуждать можно реальные перспективы и сложности выполнения плана, — не сдавался Янчев.

— Это делается и сейчас. — Дымов готов был ввязаться в спор, но Туранов остановил его жестом руки.

Семнадцатый цех. Парторг Кромин. От имени девяти бригад первой смены считаем выступление директора своевременным и нужным. Поддерживаем его решение. Здесь присутствуют все бригадиры смены.

— Третий цех. Начальник цеха Романов. Здесь бригадиры, коммунисты, члены профкома цеха. Считаем недопустимым решение директора думать об уходе с завода. Предлагаем парткому завода обсудить демобилизацию настроения коммуниста Туранова. Как тогда понимать все те проекты, которые он обещал осуществить: новый пионерлагерь, профилакторий для рабочих, новое жилье, снабжение рабочих завода продуктами животноводства через заводской магазин, а для этого развитие подсобного хозяйства завода?

Туранов встал и отошел к окну. У селектора уже сидел Любшин и, багровея от напряжения, что-то торопливо говорил. Вспыхивали все новые и новые лампочки на панели, и Иван Викторович уже не слушал, о чем идет речь. За спиной его возбужденно переговаривались начальники служб, а он думал о том, что сегодня его день, что теперь разговор с министерством будет не то что полегче, а спокойнее, потому что за его спиной теперь коллектив.

Новость эта носилась в воздухе уже неделю, если не больше. Поначалу выплеснулась она из машбюро, где знали все и обо всем. Потом шепотом заговорили в приемной и, наконец, вслух в курилке, где собирались сотрудники мужского пола в редкие передышки после обеда.

Эдька услышал об уходе Морозова одним из самых последних. Не то что удивился, а просто растерялся: как же так? Все в мире было относительно зыбким и подвижным, но Морозов смотрелся всегда постоянным, всегда с прицелом на будущее. Некоторое время машбюро судорожно судачило о месте и условиях будущей работы; предположения метались от руководящего кресла в министерстве до прокурорского поста в соседней области. Потом слухи стали стихать: как родник, перекрытый запрудой, иссякает в русле, но неудержимо накапливает мощь у преграды, поднимаясь все выше и выше, и наконец с ликующим гулом устремляется снова по привычному ложу, и все становится на свои места, все принимает прежние очертания. Неведомо из каких источников выползла версия о приглашении Морозова на ответственную зарубежную работу, и слухи сразу стихли, потому что тут все ложилось по привычным стандартам, тут мнение о человеке и его возможностях укладывалось в привычные представления о нем, и не было повода для дальнейших обсуждений. Все несокрушимое стремление человеческой мысли к познанию пока еще неведомого в поступках ближнего теперь направлено было на изыскание преемника Морозова, и тут мнения яростно кипели на всем пространстве коридора от машбюро до приемной, по пути обязательно сворачивая в буфет.

Жизнь шла своим чередом, попутно обустраиваясь. На следующий день после прихода Нади они пошли в загс и подали заявление. Через неделю их расписали. Еще через несколько дней Эдьке на работу позвонил Немиров. Медленно, глуховатым голосом он сказал:

— Я понимаю, Эдуард Николаевич, что из-за меня, некоторым образом, у вас служебные неприятности. Простите, если это возможно. Что касается дочери, то прошу вас передать ей, что она может не считаться с существованием на свете отца… Это ее дело. Однако, пусть помнит, что у нее есть мать, которая целыми сутками не может прийти в себя после ее фортеля. Если она не хочет зайти домой из-за меня, то пусть хотя бы встретится с матерью где-либо в парке. А потом, ведь у нас остались ее вещи. Пусть найдет возможность забрать их. Я могу надеяться на то, что вы передадите мои слова дочери?