Олег Кириллов - Стремнина

Во всем, ясное дело, виноват Сучок. Когда вчера вечером сидели на крыльце рокотовского дома за очередной шахматной партией, он сказал Николаю:

— Инженер-то, никак, салазки вострить… Нынче баба моя сказывала, что жинка его и хату обживать не желаеть. Дескать, чего тут мурыжиться, коли съедем скоро. Вот, мол, уборку дотянем и к сентябрю на расчет. Так-то.

Глядел он при этом на Николая укоризненно, дескать, опять ты в человеке ошибочку совершил, не глядя на мои оправданные и настойчивые доводы. И при этом вся его худенькая напряженная фигура вроде бы даже вперед подалась:

— Я ведь, промежду прочим, тебе говорил, друзяка.

Николай сделал неосторожный ход, и Сучок тут же цапнул коня:

— А мы к тому жа лошаденку твою захомутаем, а?

В общем, партия была проиграна, а настроение подпорчено. Сучок удалился домой торжественно-снисходительный, в этот раз решив не повторять своего обычного пути прямо через полуповаленный плетень. Продефилировал через двор, потрепав между ушей полусонного кобеля Мустафу, заглянул в открытое кухонное окно, поморгал короткими белесыми ресничками, сказал Марии:

— Я твоего благоверного нынче скоротил малость. Ходов, никак, за двадцать. Нехай теперь книжки почитает, подучится.

— Иди-иди, — крикнул ему вслед Николай, складывая шахматы в коробку, — один раз на холявку проскочил…

— Ужучил я тебя, а не на холявку, — Сучок уже вышел со двора и теперь вновь заглядывал в калитку, — ужучил. Тебе и деваться некуда было, вот что я тебе скажу. Ладно, ты книжки все ж почитай, глядишь, в другой раз посподручнее играть будешь.

И хлопнул калиткой.

Инженер Кулешов появился в Лесном в марте. Куренной уже дважды говорил на собрании, что днями приедет человек, которому придется жить в Лесном, потому как здесь весь машинный парк. Так что пусть теперь лесновцы не укоряют руководство колхоза, что собралось все в Ивановке и не любит бывать в других селах: теперь здесь, в Лесном, будет жить главный инженер колхоза. И вот приехал Кулешов с женой и сыном. Взялся за дело. Впервые в посевной худо-бедно, а вся техника участвовала. Не брезговал инженер и тем, чтобы самому залечь под трактором с ключами, и руки у него были самые что ни на есть рабочие, не то что у Куренного, который, не глядя на то, что в былые времена считался в районе отличным кукурузоводом, теперь на полях, особенно по грязи осенней, старался бывать как можно реже, а коли по какому торжественному случаю протягивал руку, то предупреждал: «Ты полегче… Нечего, понимаешь, могутность свою демонстрировать». И агроном из него, но твердому убеждению Николая, был сейчас никакой. Зато в президиуме сидел председатель хорошо и даже районное руководство, когда попадало на колхозные мероприятия, смотрелось рядом с ним совсем невидно. Да и у кого была еще такая осанистая фигура, будто предназначенная для председательского кресла, острый немигающий взгляд, могучие руки, сложенные на столе, лениво перекатывающие в белых волосатых пальцах красный карандаш. Злые языки сообщали, что этот самый карандаш специально возит Куренной по всем заседаниям и еще ни разу не использовал по прямому назначению.

Николай знал цену Куренному. На его глазах рос парнишка. Вся жизнь председателя прошла здесь, в селе, не считая пяти лет, что по путевке колхоза учился в сельхозинституте. Сплетни о председателе обрывал, когда слышал, потому что человеком Куренной был неплохим, по-своему честным, хотя и с большими недостатками. А кто нынче в святых ходит? Укажи такого. Не сыщешь. К человеку надо в комплексе подходить, чтоб и доброе в нем видеть, и дурное воспринимать. А куда ж его, дурное, денешь?

Оно конечно, Куренной мог бы не раз одернуть Николая за прямые и часто обидные слова, в особенности на партсобраниях, где председателю, считай, только от Рокотова и приходилось критику слышать. Сядет Куренной сычом в президиуме, красный как рак, пот на лбу, и сидит молча. А в заключительном слове, как обычно, ввернет что-нибудь такое, вроде: «Ну, Николай Алексеевич у нас правдолюб известный, товарищи, так что давайте будем слушать, что он нам нынче скажет… Его ж ведь не исправишь…» Передавали Николаю, что на какой-то вечеринке Куренной сказал о нем:

— Я почему от Рокотова терплю? Да потому, что ни одна живая душа не может сказать, что он хоть соломинку с колхозного тока унес для личного хозяйства. И работает по совести. Нехай бы у меня с десяток таких в колхозе было, так мы б разве с семью миллионами долга сидели?

А по селу нет-нет да пойдет подлая балачка: чи дурной председатель? Да будет он Кольку Рокотова обижать, коли у того брательник в Москве в чинах каких.

Инженер виделся Николаю как подмога и опора Куренному. Не хватало у председателя то ли желания, то ли души для того, чтобы вникнуть во все. Вот ему бы гостей встречать да посиделки для них на природе устраивать. Хоть короля заморского примет или президента какого. В грязь не ударит. И на тот бережок речки свозит, и шашлыки устроит, и рыбалку. Гостей усаживал в машину аккуратненько, чтобы не повредились, будто нянька заботливая, а в багажник шофер укладывал трехлитровую банку липового медку, чтоб по вытрезвлении гость еще долго, покачивая головой и сокрушаясь своим непонятным ослаблением за столом, запивал приятную горечь чайком с лесновским сувениром.

Сучок сразу же, с житейским рассуждением, обозначил слабость надежд Николая на долговременность пребывания инженера в колхозе:

— Пустое… Жена у него учителка, а школу у нас прикрыли. Посидит-посидит, да и начнет мужа пилить: так, мол, и так, и для семьи убыток и для стажу. Не-ет, убегёть, это точно.

Связавшись спорить, договорились на том, что каждый остался при своем мнении. Николаю трудно было предположить, что человек, с таким желанием взявшийся за дело, может бросить его уже через полгода. Не верилось — и все. Потому и пошел на глупый спор с Сучком: ежели уедет инженер — отдает Николай соседу свои книжки по шахматам, которые когда-то привез из Москвы брат Володька. На одной из них — личная роспись чемпиона мира Карпова. Вот вокруг этой самой книжки и вертелся уже года два Сучок. И не то что жалко было отдавать хорошие книжки, а просто, выходит, ошибся в человеке. Вот это плохо.

Вернувшись в дом, почитал еще раз письмо от сына. До областного центра, где служил следователем прокуратуры Эдька, было чуток больше часа езды на электричке и тридцать пять минут на грузовике, однако так уж вышло, что общались с сынком посредством редкой переписки. При каждом удобном случае завозил Николай на квартиру сыну то мешок картошки, то сала шмат, то маслица домашнего крынку. Однажды застал у сына полуодетую крашеную бабенку лет тридцати пяти, суетливо кинувшуюся при его появлении в ванную. Эдька догнал его уже у самого грузовика, цепко схватил за руку: