Олег Кириллов - Стремнина

Очень часто Николай думал о том, что самое страшное, наверное, в привычке. Если человек в магазине стащит с прилавка коробку спичек, это любой человек назовет воровством. Ежели ж в колхозе шофер с поля привезет два мешка кукурузы, его уважительно назовут хозяином.

Помнил Николай и уход из колхоза Федора Кукушкина. Мужик был тихий, добросовестный. Зимой навоз возил на подводе, летом сторожил сады. Мальчишки его как огня боялись, потому что, когда заставал кого-либо из них на яблоне, дело всегда кончалось крапивой. Падалку разрешал брать, а с дерева — ни-ни. И вот однажды приехал с одним из гостей председатель и вместе они натрясли два чувала яблок, сложили их в газик приезжего и укатили. На следующий день Кукушкин подал заявление на увольнение. Он ничего никому не объяснял, только Николаю коротко заметил: «Порядка нету… Надоело».

Пассажиры тихо переговаривались. Дятьков уже, видимо, перестал ждать от него ответа на свой вопрос и сейчас пояснял что-то Петьке:

— Это брехня… Я ту историю помню. Как раз в учениках еще ходил, до армии. Он тогда в кооперативные сады наши, заводские, дорогу асфальтовую провел. Рабочие просили. Ну, какой-то жучок дело по-другому повернул: дескать, товарищ Туранов к собственной даче асфальт наладил. Ну и… В общем, потом, после него, с заводом дело все хуже. Ума у кого-то хватило снова его позвать. Он в последние годы главным советником в Индии на строительстве какого-то завода работал. Такую голову куда хочешь прислонить можно… Наш-то теперешний и цеха-то где какие не знает. Морда спесивая, идет по заводу и глаз в сторону работяги не повернет… Если б правда оказалась, что его снова к нам вертают, так многие на завод бы вернулись. Туранов — это человек…

«Везде свои заботы», — подумал Николай почти умиротворенно, наблюдая за мелькавшими по сторонам дороги пушистыми соснами. Дорога вползала в лес, и он уже твердо знал, что сейчас с души пойдут прочь всякие тяжкие думки о смысле своего труда, о сложностях житейских, беспокойство за то, что не найдены ответы на многие вопросы. Лес успокаивал его, приводил в состояние тихой радости; душу тревожили давние воспоминания, а запах слежавшейся и перегнившей хвои волновал. Где-то там, в глубине леса, остались полузатянувшимися ранами на ожившей земле давние партизанские землянки, куда приходил отряд после выхода на «железку». Выплывало в памяти лицо отца, такое, каким запомнил его в самый последний день, перед роковым выходом на тот проклятый эшелон под Готню. Худое желтоватое лицо человека, страдающего от мучительной болезни и недоедания, темные глаза и капли воды на бровях от вечного моросящего дождя. Видел и себя, пятнадцатилетнего, стоящего не перед отцом, а перед комиссаром отряда, с пальцами, стиснувшими старенькую румынскую винтовку: «Я помню все, папа… Не бойся, ты вернешься. А если что, за Вовку и Лиду не тревожься… Маму поддержу… Я ж взрослый. И точка… Мы же Рокотовы!» Отец усмехнулся, прислонил его голову к своему плечу. Если б знать, что шел он тогда навсегда… Если б знать. О том эшелоне много писали после войны. Оказывается, гитлеровцы вывозили чернозем в Германию. Еще года два назад на месте их боя лежали ржавые остатки вагонной арматуры. Потом вывезли на металлолом. А могил так и не нашли. Гитлеровцы увезли всех погибших партизан. Вся группа не пришла. Мартынов тогда еле увел отряд. На следующий день каратели вцепились и не отпускали партизан целую неделю. Командир отряда пошел тогда на отчаянную хитрость, провел ночью партизан почти по окраинам города, по крутому правому берегу реки, где и леса-то не было, а так, хилый кустарник. Тем и спаслись и вернулись сюда, в эти леса, где хоть маневрировать можно было.

Гул мотора возвращался из-за сосен громким эхом.

У проходной Туранов замешкался. Когда планировал сегодняшний день, все выглядело просто: придет пораньше, поглядит цеха, чтобы знать ситуацию перед разговором с аппаратом. Хотелось избежать и сопровождающих: уже давно взял себе за правило говорить с рабочими без присутствия их непосредственного руководства. Все спланировал как надо, не учел одного: а ну как не пропустят его на проходной, а ну как вахтер не знает его в лицо и тогда придется объяснять, что он только назначенный директор завода, что пропуска ему еще не успели оформить, что он даже еще не был в своем собственном кабинете. Этого не хотелось бы. Впрочем, думать уже было некогда, в скверике у проходной на аллеях уже маячили первые тени спешащих на завод людей, дорога была каждая минута, и он решительно шагнул к двери.

У «вертушки» стоял старик Копылов, Туранов сразу же узнал его. Когда душными бомбейскими ночами ворочался во влажной постели, вспоминая годы беспокойного своего директорствования, Копылов почти всегда присутствовал в этих воспоминаниях. Сколько помнил Туранов себя на заводе, столько времени его день начинался со стандартного копыловского: «Раненько вы нынче, Иван Викторович». Со временем это стало своеобразным ритуалом в его директорском бытии, и когда в проходной он встречал других вахтеров, день этот был чем-то хуже. Как-то, перед приездом сюда, накануне беседы у министра, он подумал о том, что Копылов, наверное, уже давно ушел с завода, а может, и вообще… Думать об этом не хотелось, только вернулся к давно посещавшей его мысли: «Уходят старики, уходят великие мастера, целое поколение, которое после войны подняло страну. Как их не хватает сейчас на многих участках, не совсем грамотных, не совсем мирных по характеру, но зато умеющих все, не отказывающихся ни от какой работы, не ссылающихся на болезни, возраст и профсоюзные запреты. Когда нужно, они делали совершенно невозможное, совершенно несбыточное для сегодняшних сверхтехнических времен. Ах как жаль, как жаль, что они уходят». Тогда же в Москве прикинул возможный возраст Копылова. Получалось совсем много, фантастически много, и надеяться на то, что старик еще на посту, не приходилось. И вот он стоял у своей «вертушки», близоруко вглядываясь в подходившего Туранова, и на лице его было спокойно, ни одного всплеска удивления, радости или чего-либо еще, что могло бы хоть как-то характеризовать его душевное состояние. «Не узнает», — подумал Туранов с грустью и тут же услышал знакомое:

— Рановато вы нынче, Иван Викторович! — И увидел подрагивающие от волнения щеки старика, сразу заслезившиеся глаза. «Ах ты ж старый артист. Каково разыграл?» — Мысль мелькнула быстрая, удивленная и радостная. Помнят. Значит, желанным приходит сюда он нынче. Желанным.

— Ну здравствуй, здравствуй, старик… Живешь-то как, Степан Григорьевич? Здоровье как?

— А как здоровье? Вот последнюю недельку дорабатываю… Говорят, пора и честь знать… Дескать, глаза не те, ошибки стал делать. Тут один шутник заместо пропуска матюк на бумаге протянул, а я его и пропустил. Мне-то на пропуска чего глядеть? Я людей в лицо знаю. Новеньких только проверяю. Смеялись тут, я-то понимаю все, засиделся. Ну вот, говорят, с почетом в нынешнюю пятницу проводят. В клубе грозились… Хорошо, что вас дождался. Вчера дежурил, нынче отдыхать надо, да с Курковым сменялся. Чуял, что через нашу дверь пойдете, не через заводоуправление. Не ошибся.