Олег Кириллов - Стремнина

Кто-то вздохнул.

— Черняев никак? Сорок три человека профукал за год. Умелец. С кем работать будешь?

— Это не я, Иван Викторович… Это вроде Кругляков Семен Ефимыч… — запротестовал Черняев… — У снабженцев, сам знаю, сейчас боевая тревога.

— И к Семену Ефимовичу есть разговор. Только вот что я вам скажу, товарищи, если на заводе не хватает три тысячи рабочих, то плохи дела этого завода. Три тысячи от пятнадцати — это двадцать процентов рабочей силы. Подумайте об этом. Теперь всё. Со всеми до завтра, а кое с кем до встречи еще нынче.

Зашел Любшин. Стасик Любшин, вернее теперь уже Станислав Иванович. Бывший комсомолист заводской. Теперь секретарь парткома:

— Можно, Иван Викторович?

— Заходи… Вот ты какой стал. Помню тебя худеньким, теперь возмужал.

— Потолстел. Собирался, бегом заняться, да жена отговорила. Дескать, теперь бесполезно, вот возьмется за дело Иван Викторович, все вы там на заводе фигуристыми станете.

— Правильно сказала. На ком женился-то?

— Инну Лебедеву помните из конструкторского?

— Как же, как же? Ту, что пела хорошо? Помню. В общем, на всю катушку использовал служебное положение, я вижу. Она ведь у тебя членом бюро была?

— Была… До сих пор вспоминает, как я воскресники организовывал. Ну что, если я скажу, что рад вам, наверное, новостью это для вас не будет. Сложно сейчас у нас.

Туранов потер пальцем зеркальную поверхность стола:

— Может, и неправ я, только в этом положении лучше всего сразу все поставить на свои места. В положении, сегодня создавшемся на заводе, ровно половины вины лежит на тебе, как на секретаре парткома. Это я тебе прямо говорю, как коммунист коммунисту.

Любшин глядел прямо:

— Считаю свою работу в качестве секретаря парткома завода неудовлетворительной. Прошу поддержать мое ходатайство перед парткомом и районным комитетом партии об освобождении с этого поста.

Туранов полистал старую свою записную книжку. Уходя из этого кабинета восемь лет назад, забыл ее. Клавдия Карповна сберегла, а перед его приходом на завод решила положить на стол. Видел поблекшие записи на страницах, написанные вроде бы знакомой, но, в общем, почти не его рукой. Время-время. Навряд ли впустую оно прошло. По дальним землям и странам он не только учился гранить чужие характеры, но и свой усмирял. Как оно вышло-то?

Любшин ждал ответа. Туранов понимал значимость его для секретаря парткома. Хотел бы орла в секретари, такого как Гринин, да ведь Гринин по-прежнему в дальних краях, а когда отпадет в нем нужда в тамошних местах, другое найдется, а нет — так вернется в свой Таганрог, про который так горячо рассказывал Туранову в душные бомбейские ночи. А Стасик есть Стасик, может, и неплохой парень, да только не того он масштаба, не того. Значит, придется пока везти за двоих и учить его. А как же иначе? И так кое-кого явно придется убирать, но не хотелось бы поднимать вопрос о секретаре парткома. Сейчас в обкоме, может, и пошли бы навстречу ему в этом вопросе: прощание в прошлый раз было не совсем справедливым, это товарищи понимали и сейчас понимают, дела на заводе аховые, уже несколько лет нет плана — под свой приход он с полгода может рассчитывать на удовлетворение просьб и на поддержку всех начинаний, а потом? Как работать потом? Можно взять из цеха хорошего активного коммуниста, но какой из него будет секретарь парткома — неизвестно. Может быть, даже хуже, чем Стасик. Знал, что Бутенко подмял под себя Любшина, превратил его почти что в заместителя по кадровым и воспитательным вопросам, а здесь нужен комиссар, равный в характере и ответственности. Стасик уже два года в парткоме.

— Вот что, дорогой ты мой. — Туранов сдвинул брови, отчего лицо его стало жестким и некрасивым, пошло красноватыми пятнами, и Любшин ждал сейчас от этого металлического голоса самых грубых и неприятных слов. Знал Туранова давно, и несдержанность, а иной раз грубость директора была ему известна. — Вот что, товарищ мой Любшин, Станислав который Иванович. Знаю я, что тебе сейчас самым геройским образом казался бы уход в цех, на рядовую работу. Да только этого-то я тебе не дам. С Бутенко спрос невелик, нет его уже на заводе. Так что ж, я за вас с ним навоз разгребать должен? Нет уж, поработай. А пойдешь в райком — буду против твоего освобождения. Через годик-другой поглядим. Вот тогда цена тебе и будет видна. А сейчас не могу, понимаешь, облегчить тебе жизнь. Не могу.

— Понимаю. — Любшин поднялся, и только сейчас Туранов увидел, что Стасик действительно растолстел. Ежели поглядеть — так неизвестно, кто из них потолще окажется: то ли пятидесятилетний Туранов, то ли тридцатитрехлетний Любшин? — Понимаю, Иван Викторович. Работать буду. Прошу помогать советом, когда в этом будет необходимость. Не хочу говорить дурных слов о Павле Максимовиче. Считаю, что мог быть он хорошим директором, но вот характер… Здесь моя вина, помог ему почувствовать свою всесильность. Ответственность за дела завода понимаю, буду исправлять все, что в моих силах.

— С тем и простимся, — Туранов поднялся, и лицо его было по-прежнему хмурым, — а бегать я все-таки посоветовал бы тебе. А?

Любшин улыбнулся:

— Подумаю, Иван Викторович.

Может, и будет из этого парня толк, подумалось Туранову, когда он глядел в спину уходящему секретарю парткома. Только работу бы ему сейчас такую, чтоб продыха не было, и самостоятельную, без апелляций. А то ведь привык все у Бутенко согласовывать. И помельчал парень, стал оглядываться, сомневаться в своих возможностях. А на такой завод разве хватит одной директорской головы?

Следующий разговор не легче. Отыскал на селекторе нужную кнопку. Нажал. Откликнулся Борис Иванович Дадонов, заместитель директора по трубопроводам.

— Слушаю, Иван Викторович.

— Зайди, Борис Иванович.

Знал здесь всех. Вот в чем беда. Может быть, в ином случае, стал бы приглядываться, составлять мнение о человеке, не судил бы о нем по прошлым делам. А тут надо решать сразу. Дадонова знал еще заместителем начальника цеха. Это его потолок. Несколько раз приглядывался к нему и тогда, в первый свой директорский заход. Нужны были толковые люди в цехах, считай, каждый год открывали новый цех. И не тянул Дадонов. Потом, когда узнал его поближе, понял: и не потянет. Тщеславен. Любит атрибуты власти: машину, кабинет, процесс заседаний с изреканием истин, чтоб все вокруг млели от его сентенций. Сам не может ничего. Исполнял волю Бутенко, носил за шефом портфель в командировках. Злые языки даже что-то о женщинах для шефа болтали, ну да это уже не к делу, только как штрих к характеристике. А заместитель по трубопроводам — это почти директор. Фигура, которая должна крутить мотор. Эх, Бутенко-Бутенко… Что ж ты натворил с этим отлаженным и выверенным механизмом? Сразу после ухода Туранова с планом как отрезало. Пошли неприятности, увольнения людей. Самые лучшие рабочие стали уходить на другие предприятия Нагорска. Возник Конюхов, который настолько сумел вкрутить Бутенко мозги, что через три месяца после своего появления на заводе стал главным инженером. И пошло-поехало. Через два года Бутенко уже растерял все, что было приобретено годами. Завод прочно укоренился в числе отстающих, стал притчей во языцех. Попытался схитрить, уехал на год за рубеж по шефмонтажу, оставив все на попечение Конюхова. Вернулся досрочно: министерство отозвало, по причине состояния дел. За время отсутствия Бутенко коллектив разладился совсем. Пожарные меры не помогли, завод работал все хуже. И наконец кульминация: и министерство, и обком при шли к выводу о несостоятельности Павла Максимовича. Тогда и позвали его, Туранова, только вернувшегося из-за рубежа, с успешно завершенного строительства… Дадонов мало изменился за то время, что они не виделись. Во всяком случае, остался таким же поджарым и по-спортивному гибким, каким Туранов привык его видеть в давние времена. Только волосы теперь были с проблеском седины, хотя и подстрижены по самой последней моде. Таких, видно, бабы обожают. Зашел спокойно, хотя и напряжен, чувствуется это в некоторой скованности движений. Сел напротив, вынул записную книжку: