Олег Кириллов - Стремнина

Грошев опять послал его на князевское поле. А чего туда ехать? Будут одни и те же вопросы: где ящики, когда приедет начальство, почему не используют людей? А Грошев туда не хочет ехать, и Куренной тоже, будто Рокотов может всех их заменить. А он — простой шофер, шоферюга, как выражается Сучок, когда хочет подчеркнуть свое нежелание лезть в крупные проблемы. «У начальства и голова и зарплата больше, вот ему и заботы. А наше дело тонно-километровое, по путевкам, а остальное не касается».

Надо разобраться спокойно. Сколько семей из Лесного работает в колхозе? До тридцати. Не больше. В крайнем случае, ошибется на единицу. Остальные в городе служат. Молодые все там. Еще года три — и что тогда? Клуб закрыли пять лет назад. Ладно, по телевидению принимают программы даже с комнатными антеннами. Заработки… Началось с неурожаев, земли здесь действительно неважные. Песок. Людям чем-то платить нужно было. Дописывали несуществующее. Поначалу вроде бы совестливые глаза прятали. Помнит такое Николай. И разговоры были всякие; правда, не на собраниях, а так, на мужицких посиделках по вечерам. Потом поглядели, все стоит, все не рушится. Первый год вылезли с двухсоттысячным убытком. Был тогда еще Мартынов у руля. Ладно, выпросили ссуду у государства. А люди глядят: значит, можно так. Значит, держава, она вытянет. Даст на прокорм, коли что. Потом покатились годы засух. Долг государству рос, а люди уже начали покрикивать на собрании: ты мне мое отдай! Не все, но были такие. А молодые на ус мотают: значит, и впрямь порядок такой — отдай мое, а там хоть трава не расти. Семь миллионов должок нынче. Семь. А сейчас хоть с молотка пусти все, что колхоз имеет, и половины не наберешь. В неурожайные годы, чтобы отчитаться по плану, выгребали на сдачу даже семенной фонд. Государство весной все равно не оставит в беде. Вот и выходило, что район вроде бы план выполнял, а на самом деле просто сдавал часть зерна на временное хранение государству, чтобы по весне забрать его обратно. Кому нужны такие хитрости?

Надо что-то менять. Как вернуть колхознику гордость, что ли? Ведь в город уходят лучшие, мастера, цену себе знающие. А они вот как нужны здесь. Он, Николай Рокотов, не знает, как в других местах, он видит только то, что здесь, в Лесном. Как сказал Федя Кукушкин: «Порядку нету».

С сыном-то как быть? Что-то в нем нынче не так. Раньше нет-нет, да и расскажет отцу про заботушки свои. Теперь не то. Парню скоро уже тридцать, а до сих пор в жеребчиках бегает. Оно толку в такой беготне самая малость. Все одно определяться с семьей, как ни крути. Чует Николай, что с того самого момента, как разладилось что-то у Эдьки с той самой сибирской девушкой, что письма слала ему аж до самого позапрошлого года, что-то сменилось в психологии сына. А что? Как ему помочь, как до верного решения довести? Советовался с братом, сын беспрекословно слушает дядьку. Ну, у Володьки сейчас забот хватает: коли не в поездках, так в заседаниях да в совещаниях. Со старшим братом нашел возможность час посидеть, а потом вызвал машину и велел шоферу домой к себе отвезти. На полпути Николай велел вертать к Курскому вокзалу, да и уехал через два часа домой. Коль по безотложному делу не нашел времени, так чего тут чаи распивать да про родственные отношения распотякивать? В дипломатах Николай не бывал сроду и работе этой не научен, а уже с родным братом можно и по-простому, не глядя на чины его нынешние. Да и жена Володьки, Вера, всегда казалась ему чуток из благородных. Деревенская, а уж московские привычки ну прямо с ходу прихватила: «Мы вас, Николай Алексеевич, в театры сводим, в цирк, там прелестная программа. Вы не обращайте внимания на то, что все мы затурканы делами… Это ритм столичной жизни». Шуба не шуба, сапог три пары видел в коридоре. А Маша всю жизнь, считай, в коричневых ботиках проходила, что он ей когда-то купил в Харькове. («Куда мне их надевать-то? Раз в месяц в город съезжу, а дома и в простых узнают».) Вокруг племянника что отец, что мать крутятся волчком. Парень вроде ничего, да только как оно повернется. Дюже уверенный растет. («Папа мой сказал… Папа может… Папа очень занят сейчас, вы не включайте громко телевизор».)

Чуть поодаль от дороги замаячила крыша хаты Логвиновых. Вроде и в деревне дом, а вроде и нет. Пристроился на самой опушке. Вот уже годков пять, после смерти Ивана Никифоровича, мыкает одиночество Фрося. В молодости была девкой веселой. Двух сынов вырастили с Иваном, а теперь, после его смерти, одна при хозяйстве осталась. А Ивана жаль. Мастер был замечательный. По дереву дак и в округе не сыскать равного. Даже конек крыши разукрасил резьбой. Что-то вроде флюгера приспособил. Крыша та и погубила мужика. Перекрывал шифером да сорвался. Вроде и выкрутился, уже и на работу стал ходить, а потом в одночасье и помер. Пришел с огорода, прилег на лавку — да и все. Фрося его окликнула — молчит. Подошла, а он уже холодный. А сыновья за три года только раз появились. Судьба, видно, такая при нынешних детях. Как от пуповины оторвался, считай, уже далеко.

А кто ж это сено пластает на огороде? Сноровисто. Вон сколько загребает. Никак кто из ребят приехал матери подсобить? Нет, ни на Мишку, ни на Степана не похож. Рослый мужик, лысый… вон как солнце отсвечивает. Кто б это мог быть? Из сельских навряд ли. Узнал бы Николай сразу. Пришлый никак? Может, наняла Фрося за десятку какого выпивоху. Эти по нужде к гнилухе на все руки мастерами объявляются. А дело-то держится только с час по их уходу. Потом валится.

Подрулил к дому. Обедать пора, третий час. Маша небось заждалась. Зашел во двор, долго плескался под самоделочным душем. Жена накрывала стол прямо у крыльца.

— Коршуняка-то опять цыпленка уволок… Так вот над забором нырнул — и сразу назад… Наплакалась я. Опять с лесу прилетел.

— Ладно. Похожу, может, гнездо его найду, — пообещал Николай, прихлебывая борщ. — Новости есть?

— До Фроси, говорят, мужик какойся прибился. Нынче к Лизе ходила она и рассказывала. Вроде бы видный из себя, года шестьдесят три. Уж ожила Фрося. Как молодая бегает. А мужик крепкий.

— Видал его… Сено пластает. Ехал мимо, еще удивился.

— Значит, правда, — Маша подсела к столу, глядела на него задумчиво, — тяжко ей, Фросе-то. Она никак нам ровесница?

— Годка на четыре старше. Нам с тобой по пятьдесят пять, значит, ей пятьдесят девять. Нет, пятьдесят восемь… Точно. Ивану было б шестьдесят осенью, а она на два года моложе. А что приняла, то и ладно. Правильно сделала.

Николай допил молоко, собрал крошки со стола перед собой, пошевелил их на ладони кургузым толстым пальцем, отправил в рот. Начал натягивать пропотевшую рабочую рубаху.

— Полежал бы малость?

— Некогда. Нынче городских с князевского поля до Лесного везти. Ихний автобус нашу дорогу одолеть не может. Раздолбали вконец.