Вячеслав Ковалевский - Брат и сестра

— Еще есть время подумать. А ты, Зоя, куда?

— Я куда-нибудь в гуманитарный. У меня тоже есть время, чтобы все это обдумать.

У Зои была одна заветная мечта, но она хранила ее пока в тайне. Чтобы отвлечь от себя внимание, она спросила Петю:

— А ты куда, детинушка, в Тимирязевскую академию?

— А куда же? Мне далеко ходить не надо, моя дорога прямая.

Зоя резко поднялась с парты и, встряхнув головою, отбросив вверх спустившуюся на правую бровь прядь волос, сказала:

— Пора, друзья мои, раскрывайте-ка ваши тетрадки! В Тимирязевскую академию принимают тоже только грамотных.

На этот раз диктант закончился сравнительно благополучно: у Пети и Ярослава оказалось только по две ошибки. Всех рассмешило то, что обе ошибки они сделали совершенно одинаковые, словно списывали друг у друга: в слове «огарок» вместо буквы «о» написали «а» и в глаголе «улыбается» поставили ненужный мягкий знак.

Когда Зоя только что закончила разбор ошибок, резко раскрылась дверь и на пороге класса появился учитель по черчению, Николай Иванович Погодин.

— Великолепно! — сказал он, обрадованный тем, что нашел-таки то, что ему нужно. — Вас здесь трое? Всех мне не надо, а Петю я у вас забираю. Авария: во втором этаже погас свет. Пошли, Петя!

И, не допуская никаких возражений, вернее, не подозревая, что они могут существовать, Николай Иванович, оставив дверь открытой, повернулся, как на оси, на каблуке своей здоровой правой ноги и, сильно припадая на левую, изувеченную еще в раннем детстве, понесся по коридору, все время кланяясь и выпрямляясь, точно он хотел вскочить на какое-то препятствие и каждый раз срывался с него.

Николай Иванович был криклив, раздражителен и резок, но именно этому человеку из всех педагогов школы большинство ребят, особенно мальчики, отдавали свою любовь и привязанность, хотя он был очень некрасив, а в минуты раздражения даже уродлив. Никто никогда не видел его узкого, острого лица в состоянии покоя: оно или сияло щедрой улыбкой сочувствия и одобрения, или же бывало перекошено болезненной гримасой, выражающей досаду; когда же Николай Иванович приходил в состояние внезапного раздражения, то на него и вовсе старались не смотреть — до того неприятным становился напряженно-пронизывающий взгляд его глаз.

Нервный, всегда взбудораженный каким-нибудь своим очередным увлечением, Николай Иванович обладал редким даром возбуждать к себе симпатию — сколько бы он ни кричал и ни раздражался, в школе не существовало ни одного человека, который бы на него обижался. Ребята тянулись к нему, быстро к нему привязывались.

Официально Николай Иванович занимал штатную должность преподавателя черчения, но это была лишь малая доля того, что делал он для школы. Семьи своей он не имел; отдавая школе все свое время, он здесь и жил, холостяком; никакого иного общества, кроме школьных ребят, Николай Иванович не искал и не хотел, и все его интересы определялись только их интересами и жизнью всей школы.

Без участия Николая Ивановича не обходился ни один вечер самодеятельности, ни один концерт: декорации, костюмы — начиная от первого замысла-эскиза до окончательного завершения — все было предметом его бурного беспокойства, порывов отчаяния и радостного умиротворения, когда опускался наконец занавес и он видел сквозь специально прорезанное отверстие, как сияют в зрительном зале физиономии рукоплещущих ребят.

Все знали, что главным режиссером-постановщиком, основным автором спектакля всегда является Николай Иванович, поэтому всякий раз, вместе с вызовом актеров, зрители неистово начинали требовать, чтобы появился на сцене и Николай Иванович — они вопили, стучали ногами, требовали, чтобы он возник перед ними.

Но в таких случаях его нигде не могли найти — он исчезал: счастливый и совершенно изнеможенный, он забивался куда-нибудь в самый неожиданный угол — на чердаке, в кабинете биологии или порой даже на приступках в подвал-котельную — и молча курил там. Ему больше решительно ничего уже не надо было, он никого не хотел видеть. В присутствии ребят он никогда не позволял себе дымить папиросой.

В помощниках Николай Иванович никогда не испытывал недостатка. Он всех любил и со всеми держался совершенно одинаково, но были все-таки и у него три кита, три любимца: Петя Симонов, Шура Космодемьянский и Дима Кутырин — на этих друзей он мог положиться, как на самого себя.

Петя неплохо столярничал: строгал, пилил, хорошо знал, как пользоваться клеем — не жиже и не гуще, мог сам наладить рубанок, наточить и развести зубья у любой пилы; он делал из сосновых реек опору-каркас под декорации, по рисункам Николая Ивановича выпиливал из фанеры ветки с листвою, целые кусты и кроны деревьев, а также всякие прочие детали и эмблемы для сцены и революционных праздников.

Шура Космодемьянский и Дима Кутырин орудовали кистью и краской.

Для того чтобы осуществить работу такого размаха, Николай Иванович приспособил под мастерскую-студию чердак — огромное сухое помещение, простиравшееся над всем южным крылом школьного здания.

Вот сюда и привел он сейчас Петю Симонова после того, как они вместе с ним заменили перегоревшие пробки на втором этаже. От паутины между стропилами и обычного чердачного хлама и мусора давно уже не осталось никакого следа; здесь хранилось от праздника и до праздника все оформление школы, сложенное вдоль стен и возле деревянных стропил, создававших на длинном чердаке впечатление стройной колоннады; здесь же был и склад всевозможных материалов: красок в банках и ведрах, кистей, белого холста и кумача, досок, теса, планок, реек и прочего строительного добра вместе с инструментами.

Пройдя с Петей Симоновым в самый дальний край чердака, где к столярному верстаку прислонилось несколько поставленных напопа́ строганых березовых досок, ярко освещенных стосвечовой лампочкой, спускавшейся на проводе, подвешенном от стропила к стропилу, Николай Иванович сказал строго, как говорил обычно Петин отец:

— Довольно, Петр, бездельничать! Давай, брат, соорудим для литературного кабинета рамку: метр на семьдесят сантиметров. Вера Сергеевна просит такую, чтоб поместился весь материал о «Войне и мире». Покажи, Симонов, на что ты способен, дело, брат, идет не о ком-нибудь, а о самом Льве Толстом!

И они вместе принялись перебирать доски, отыскивать, что среди них посуше и не перекошено, да и поменьше бы поверхность древесины пятнали темные сучки.

Зоя и Ярослав не пробыли в классе и двух минут одни. На пороге появилась Марфа Филипповна. Она сразу поняла: занятия по диктанту Зоя закончила. Принимаясь обтирать тряпкой филенки двери, Марфа Филипповна добродушно заворчала: