Юрий Мамакин - Адрес личного счастья

Замирало зверье, чутко вылавливая в сером размытом сумраке запахи опасности; торопливо уносились подальше от неясной угрозы встревоженные птицы; выскакивали из теплых домов полуодетые люди — все знало здесь этот сигнал железнодорожной беды.

— Диспетчер! Диспетчер! Четный понесло! Четный несет! Диспетчер!

Диспетчер Егор Мазур грохнул трубку на рычаги. Выскочил навстречу гудкам, заорал дико, хрипло, себя не помня:

— Степка! Степка!

Поезд несся со страшного уклона, весь уже на виду, и был он не поезд, а громадный снаряд, не подчиняющийся воле людей.

«Ту! ту! ту!» — частые гудки — будто крики отчаяния, и у каждого ломило в висках от беспомощности: что же делать?..

Сделать никто уже не мог ничего.

Осталось только закрыть глаза, чтоб не видеть эти неестественные, остановившиеся красно-белые кольца раскаленных бандажей, стиснутые судорожной хваткой тормозных колодок. Узкие черные шлейфы дыма, зловещие, будто траурные ленты, серебрились бело-синими летучими вспышками и пунктирами искр. Огромный тупорылый паровоз «Декапод», словно оскалясь, несся с нарастающей скоростью и медленно двигал суставами дышл, вращая колеса в противоположную сторону, чтобы как-то сдержать инерцию груженого поезда в его гибельном скольжении с уклона.

Потрясти бы головой да опомниться от виденного… Проснуться! Но все наяву: ту! ту! ту! — все ближе, ближе с каждой секундой неминуемая катастрофа. Остается пятьсот метров до зияющего обрыва рельсовой нитки — только что сняли лопнувший рельс, — вот уже двести метров…

Кондукторы, а среди них и Егоров друг Степан Камельков, сбросив тулупы, в одних полушубках нараспашку, свесились с тормозных площадок, выбросили красные сигналы на вытянутых руках. Сцепив зубы, летят вместе с поездом к последнему рубежу. Рукоятки ручных тормозов затянуты до отказа — больше сделать невозможно.

Жутко грохочет состав. Последние секунды.

«Ту! ту! ту!» — все короче, конвульсивнее гудки.

Локомотив отбрасывает бессмысленную спичку шеста с красным прямоугольником — сигнал «стоп», и вот сейчас…

— Прыгайте! Прыгайте! — чей-то истошный крик.

Звонкий удар, а затем протяжный скрежет, как стон. Торчащими, изломанными костями вывертываются шпалы. Паровоз вздыбливается, словно огромное живое чудовище, на мгновение изгибается и рушится набок. Слетает с рельсов первый вагон, мгновенно на него наскакивает второй, третий… Хрустя, вминается железо в дерево, в землю; с визгом разметываются искореженные обломки, обрывки…

Перевернутый паровоз обваливается вниз с двадцатиметровой насыпи и, еще продолжая жить, двигает дышлами, как бы отталкивая локтями от себя гибель.

Последний глухой удар — и в наступившей вдруг тишине среди взгроможденных друг на друга вагонов раскачивается на дужке красный сигнал в чьей-то мгновенно и навсегда закоченевшей руке…

— Понял? — дед Егор сосредоточенно смотрел на внука Михаила слегка подсиненными (у всех Мазуров такие) глазами.

Но тот лишь равнодушно «угумкал» в ответ — торопился доесть отбивную. Историю эту он слышал не однажды и потому знал прекрасно, что дед Егор и Степан Камельков вместе росли, вместе прошли гражданскую, чудом уцелели. И вот так, на глазах у деда, Степан погиб.

— Так я и говорю, — продолжал дед Егор, — смена стрелочного перевода — для дурака дело нехитрое. А умному все учесть надо. Так-то…

Михаил в ответ только вздохнул. Он раскаивался, что рассказал деду, какая ему предстоит работа. Теперь старый запилит.

А дед и в самом деле входил в назидательный раж:

— Вот ты ответь мне: какой порядок ограждения места работы на станциях сигналами остановки?..

Михаил, сдерживаясь, проговорил:

— Ты можешь успокоиться, дед? Все, что мне надо, я и без тебя знаю.

— Во-во! Таким вот, зеленым, которые все знают, транспорт только доверь! Дров наломаете — будь здоров!

Дед говорил незло и слово «транспорт» произносил с видимым удовольствием.

Во внуке Михаиле он, в общем-то, не сомневался. Парень толковый, рассудительный. Шустрый, правда, не в меру и понимает о себе слишком. Для таких вот как раз и нужна воспитательная строгость. Чтоб дисциплину соблюдали. Это же всем известно: на транспорте без дисциплины шагу не ступи! Шутка ли — движение на главном пути!

А какая, скажем, может быть дисциплина, если всю нынешнюю молодежь кругом разбаловали? Учиться — пожалуйста, государство тебе обеспечило институты. Одежда там, еда и прочее — родители стараются как получше. А вот ты, молодой, сам потрудись да хребет поломай как следует, узнай, что почем, а тогда уж самомнение свое имей! Ишь!

Раньше путеец десять лет костыли лупил и только после этого становился бригадиром. Да и то если голову на плечах имел. Первый человек на пути — бригадир! И как-то так складно получилось, что слов-то лишних не требовалось тратить. Только глазом бригадир поведет — а все делается! Потому что дисциплина была! Слов мудреных никто не знал, самомнения не было — все кругом неграмотные. Конечно же никто не спорит, грамота — дело большое. Можно сказать, великое наше государственное достижение. Только получается что? Тут и научная тебе организация труда, и новые методы, и разные новые теории, а простой дисциплины — нету!! Бригадир слово, а ему в ответ — десять! Да что о бригадире говорить! Вот мастер пути, к примеру. В прежние годы это такой-мудрец был, каких поискать! Приятель у деда Егора был мастер пути — светлая ему память — Федор Кузьмич Товкун. Уж такой профессор по путейским делам, что всем этим кандидатам нынешним у него учиться надо да учиться. Прежние инженеры из Петербурга к нему приезжали советоваться, как с пучинами бороться. А нынче куда ни плюнь — все инженер! Да вот он, перед ним сидит, Мишка, — туда же, инженер! Пять лет в институте повертелся, толком и не видно было, чтобы за книжкой сидел как следует. Перед самыми экзаменами ночь-другую почитает, и все; приходит — пятерку показывает. Да грош цена твоей пятерке, такой вот, ночной. А кончил институт — диплом ему, как водится! И должность его ожидает не дождется — дорожный мастер! Ма-астер! Пожалте на готовенькое, товарищ инженер! А почему бы, скажите, не взять да и не спросить как следует, по-старому, по-хорошему: а чему ты, сукин сын, научился за те пять лет, что государство тебя держало в заведении?

Вздыхает дед Егор. Понимает: совсем теперь другая жизнь пошла. Куда ему, старой перечнице!

Михаил встал, уж на ходу допил кофе, махнул деду:

— Я пошел! Уж как-нибудь разберусь!

— Вот-вот! Так оно и идет: как-нибудь! Раньше, бывало, стрелочный перевод менять — так вся станция знала. Все готовились. А теперь, оказывается, плевое дело! Как-нибудь!