Юрий Мамакин - Адрес личного счастья

— Все бывает, парень! Где наша не пропадала!

— Ну да, ну да… — как-то потерянно произнес Завьялов, робко усмехнулся и, словно не веря, пожал Николаю руку. И тут же вдруг предложил: — Слушай, старик… давай выпьем…

— О! Это дело!

Егоров разлил коньяк в рюмки, лукаво подмигнул Завьялову и провозгласил:

— За благополучное согласование! Эти панели у меня в печенках, веришь? Не можем резервуар сдать! Ну, вперед! Все нормально!

Завьялов залпом выпил и с радостью почувствовал, как всколыхнулась у него в глубине вся его прежняя уверенность в себе, и уже с привычной насмешкой взглянул он на этого Егорова, озабоченного… чем?.. Господи, — панелями! Да что эти панели значат, в конце-то концов, когда вот она — жизнь, здесь же, за окном… Жи-и-знь!..

На поручень балкона сел голубь, принялся чистить перья, искоса поглядывая на Завьялова оранжевым глазом.

— Вот видишь, «птичка божия не знает ни заботы, ни труда»! А ты, Егоров: «панели, панели»… как попугай, которого ничему другому не обучили.

Николай добродушно усмехнулся: пьяный Завьялов был забавен.

— Таки не обучили! — иронически подтвердил он. — И то радость, что хоть эту премудрость познал!

— Че-ло-век… — протяжно выговаривал Завьялов с какой-то вдруг неожиданной ненавистью, — венец природы! Да вон, по поручню ходит венец природы! А ну, кыш-ш-ш! — Виктор подошел и стукнул по стеклу. Голубь вспорхнул. — А летает как, а?.. Само совершенство!

— Ты так сказал, будто на земле вас только двое: ты и голубь. И ты глубоко завидуешь, что он летает, а ты не умеешь; природа тебя обошла милостью незаслуженно, потому что ты лучше голубя. Человечнее. Да?..

Завьялов покосился на Николая, спросил:

— Уж не намекаешь ли ты на то, что я опять забыл о коллективе?.. — Он устало вздохнул и снова отвернулся к окну. — Примитивный ты все-таки, Егоров. Как тебя приучили в детстве стандартно мыслить: по прямой — так ты и пройдешь всю свою жизнь словно заведенный… Я, правда, тоже не далеко от тебя ушел… но я хоть пытаюсь что-то осознать… о чем-то догадаться…

— А что ж в этом плохого? Нормально жизнь прожить — это тоже, скажем, непростая задача. Ну, а насчет примитивности…

Николай замолчал, взглянул на Завьялова, взвешивая, не слишком ли он его зацепит, если скажет напрямик все, что думает. Человека-то щадить надо, верно?.. Хотя… дай такому Завьялову власть, уж он не пощадит! Но сейчас-то у него никакой власти. И поэтому его надо щадить. Ну-да, он такой же, как все, а щадить надо всех.

— Ну-ну! — подбодрил Виктор. — Что ж ты запнулся на самом интересном! Выскажись насчет примитивности! Скажи, например, что это я примитивный… все время забываю о коллективе… И вообще, не кажется ли тебе, что меня надо перевоспитывать, руки-ноги по-иному поставить, глаза направить, чтоб смотрел я как все… а?..

Егоров прошелся по номеру, тихо произнес:

— Мне тебя, Завьялов, честное слово, жаль… И рад бы помочь… так ума не приложу, каким же образом.

— А ты меня на стройку! На самый трудный участок! Чтоб я хлебнул там да среди рабочих побыл — мне бы это только на пользу пошло! Трудовое перевоспитание! Как, подойду?.. — Виктор дурашливо поднял руки и согнул, показывая мощь, но пошатнулся, Егоров едва успел подхватить его под локоть.

— Слушай, парень, ты захмелел, я вижу. Провожу-ка я тебя, наверное…

Завьялов снисходительно похлопал Николая по плечу:

— Да ты не дрейфь! Все в порядке. Давай твои чертежи, я тебе их завтра же согласую!

И он сделал великолепный приветственный жест, каким чемпион награждает своих поклонников.

Когда Завьялов ушел, Егоров распахнул окно и заказал междугородный разговор со своим управляющим. Он решил, что, если тот и теперь не согласится с его мнением, просто предупредит его, что завтра он на свой страх и риск будет говорить с министром о монтаже аммиачного цеха напрямик. Потом он открыл горячую воду в ванной, принялся тщательно мыть тарелки и рюмки, прикидывая наихудший вариант: министр откажется утверждать их предложение вести параллельный монтаж конструкций обоих цехов. Что тогда?

А Завьялов тем временем уже шел по центральному проспекту и с удовольствием ощущал, как его разбирает хмель. Он блаженно улыбался всем встречным, но от него шарахались, поскольку он во все горло распевал произвольные композиции на темы из «Тангейзера». Восторженное настроение все нарастало, и Завьялов уже присматривал себе, что бы такое выкинуть лихое, на удивление всем, но тут заметил телефон-автомат, принялся звонить, а услышав тревожное «алло!» Ларисы, победоносно заявил:

— Это я!

— Господи! Ты что, пьян?..

— Не волнуйся, все прекрасно! Поэтому, собственно, и звоню!

— Когда ты будешь?

— Я буду сейчас! Я буду сейчас! Ля-лям-ля-ля-аа! — распевал Завьялов.

Лариса резко повесила трубку. Тут же она отправилась на кухню ставить начищенную картошку на огонь.

— Это папочка звонил? — донесся из спальни голосок Светланы.

— Папочка, папочка! Спи уже! — приказала Лариса и возвратилась к письменному столу, где были разложены синьки маркировочных схем металлического покрытия главного корпуса в Громове.

Настроение у Ларисы было подавленное.

Комиссия Госстроя, проверявшая их институт, отметила в своем заключении, что металл применен в покрытии необоснованно.

С кухни донеслось шипение, закипела картошка.

Завьялов медленно повесил трубку, вышел из будки, глубоко вздохнул и тут же удивленно замер: что-то случилось у него в душе. И будто иначе застучало сердце оттого, что где-то в глубине трепыхнулось какое-то глупое детское счастье, а к горлу подступило теплое и щемящее предчувствие весны в феврале. «Боже, боже мой, да ведь ты, Завьялов, всего лишь биологическая частичка вот этой всей природы, но живешь ты будто в какой-то мгле, только потому, что веки твои всегда опущены и весь ты в себе, как в узкой глухой норе. Да распахни же душу, Завьялов! Раскрой глаза свои, ну! Это же просто!» Последние фразы он произнес совсем дурашливо, тем самым как бы возвращая себе неповторимость и единственность.

И он так изумленно рассматривал эту площадь, словно впервые обнаружил, сколько здесь огней, машин, людей… «Да кто же они, эти все люди? кто? Они же, смотри, вот, совсем рядом, и точно так же, как и ты, они, бывает, заняты собой, а потом вдруг мыслят обо всем человечестве и чем-то живут главным и снова хохочут, страдают — живут они, понимаешь, Завьялов, живут! Подожди… что-то уж и в самом деле слишком все просто… Неужели же все счастье человечества только-то в том, чтобы… Ну да! Вот просто идти и быть самим собой, не пыжиться, не изображать… — жить! Понимаешь?..» Теперь Завьялов наверняка и сам бы затруднился определить, иронически он говорит или всерьез.