Юрий Мамакин - Адрес личного счастья

Завьялов ссутулился и быстро направился к лестнице, но неожиданно остановился и обернулся:

— Какой номер, говоришь, в «Москве?»

Егоров только плечами пожал, дивясь:

— Четыреста шестнадцать.

— Ну так жди меня. В семь. Ты там один?

— Один.

— Прекрасно! Жди в семь.

Разумеется, работать Завьялов уже не мог. Рассеянно перебирал листы ватмана, потом полез в стол и тут же забыл зачем. Все валилось из рук. «Может, отпроситься у начальника да уйти?..» Решил не отпрашиваться. На прошлой неделе он уже уходил так. Получится, что слишком часто. Он встал, вышел в коридор, закурил. Принялся вышагивать в своем закоулке.

Ларисе надо рассказать все. Сейчас же. Мол, так и так, приехал твой Егоров… А если… она уже знает об этом? И они просто сговорились? Чушь собачья! И резервуар, и панели — все подстроено? Так можно додуматься до чего угодно. А звонить нужно немедленно!

С этим Завьялов ринулся в зал, но телефон был занят. С кем-то опять болтала Цветкова. Виктор в изнеможении сел на свой стул, сцепив зубы, ждал, когда же освободится телефон, и слушал, как Таня азартно перечисляет (оказалось — маме!), что она уже купила и что еще надо купить, но она не знает, как это у нее получится, потому что в магазинах не сразу все найдешь, надо ходить, а времени нет, и Сонька, как назло, никак не сошьет ей платье, деньги и материал взяла давно, но пока что одни только обещания, наверное, даже не раскроила….

Завьялов тихо покачивался на своем стуле, держался за виски. «Боже мой, боже мой!»

Прошла ведь, по сути, вся, вся его жизнь! Все, что могло как-то быть, все уже промелькнуло, проехало мимо, промчалось и унеслось… осталось вот только то, что есть: эта контора, этот жалкий стол и вот эти люди, сирые, малые, одни и те же изо дня в день, со своими заботами, — «наверное, она даже не раскроила», — а он среди них, потому что куда же ему деваться, когда все вот так неумолимо и никак не иначе!

Стоп! Не раскисать. Изменить ничего нельзя, надо просто жить, и все. Если смотреть на солнце без защитных очков, можно ослепнуть, а понятнее от этого солнце не станет. Итак, спокойно, сквозь очки; у него, в общем-то, все нормально: работа, зарплата… Даже радость — Светланка! Ну и… Лариса… Почему «ну и»?.. Лариса… Жена. Все нормально. Был счастлив с ней, потом все утихомирилось, вошло в свою колею. Ну-да, ну-да, можно и так, конечно… Все нормально, все нормально, и если каждый день по сто раз повторять, что все нормально, и при этом не свихнуться, так оно и будет нормально… Будет?.. Да! Будет! За спиной — стена, отступать уже некуда. Не стена за спиной. Просто пустота, в которой так легко исчезнуть, свихнуться… А он нужен. Да! Светланке! Он даст ей все, чтоб она так бездарно не проиграла в этой жизни, как он. А как — он?.. Разве он в чем-то виноват?.. Да ни в чем! Это просто ерунда, когда говорят, что человек не может отказаться от своего прошлого! Может! И прекрасно может. Беда только вот… что это прошлое, как правило, начинается тогда, когда и человека-то еще нет. Ну какое, скажите, прошлое у двухлетнего дитяти?.. А что это за человек, которому отроду лет одиннадцать и как он определяет свое прошлое?.. Да стрелять ему из рогатки в это прошлое. Ну, а в тридцать, когда, казалось бы, уже что-то прояснилось с этим прошлым и можно было б отказаться от него в случае чего, тут и оказывается, что, в общем-то, и незачем, ибо все устремления во что-то такое воплотились (или не воплотились), и уже не ты катишь бочку на гору, а она сама тянет тебя вниз с каждым годом все сильнее, успевай только переставлять ноги.

Таня, чувствовалось, уже заканчивает свой разговор с мамой, она объясняла, почему не сможет прийти к ней в четверг, как тут выплыло сообщение, что маме звонил Павел, и Таня с новым азартом приказала не давать ему рабочий телефон ни под каким видом, она его ни видеть, ни слышать не желает, он ей абсолютно неинтересен, а то, что у нее с ним было, давно позабыто, вспоминать же об этом у нее нет никакого желания, тем более что ничего фактически и не было.

Разговору не предвиделось конца. Завьялов глаза открыл, повертел головой и подавил стон. Это все, что было в его силах. Остановить свои мысли он был не в состоянии.

Да! Да! Да! Он не может избавиться от своего прошлого, как бы ни отказывался от него. Оно в нем, оно просто глубинная часть его «я», оно… начавшееся уже тогда, когда он выполз из пеленок и стал различать нечто восхитительное, но еще неясное и неосознанное. Когда же до него стал доходить смысл происходящего, то самые ранние открытия принесли наслаждение. Во-первых, оказывается, что весь этот мир давно уже принадлежит ему; а во-вторых, он своим появлением на свет всех вокруг осчастливил, ибо кого бы он ни встретил, всякий был просто потрясен удачей видеть его — Завьялова-маленького. Ну, это, в общем-то, и понятно. Если даже взрослому человеку окружающие начнут внушать изо дня в день какие-то нехитрые, но приятные его самолюбию соображения, он их рано или поздно примет, а в конце концов и уверует в них, как в нечто очевидное. А если на этом искусственном фоне кто-то отдельный, вдруг окажется, не замечает очевидного, так он просто ненормальный. А тут дитя, которое еще вообще ничего не знает и едва-едва топает по роскошному ковру в громадной квартире, возбуждая изумленный ропот: «Ах, смотрите-смотрите: Завьялов-маленький! Смотрите, смотрите! Это же Завьялов! В нем все завьяловское! Нет, вы только посмотрите!» И это «смотрите-смотрите» изо дня в день, распространяющееся на двор, на улицу, на школу… Можно поверить? Завьялов-маленький в себя поверил. Он сразу же разделил всех взрослых на тех, кто знает, что он Завьялов, и на тех, кто не знает. Те, кто знает, были ему понятны, управлял ими он легко. Хуже было с теми, кто не знает. Они, в свою очередь, также разделялись на тех, кто, услышав фамилию Завьялов, сразу же превращались в «знающих», и на тех, которые с тупым удивлением задавали бездарный вопрос: «Ну и что?» Последних Завьялов научился холодно игнорировать. Но получалось это не всегда. И тогда он уединялся в каком-нибудь закоулке роскошной квартиры и жалел себя: маленький, бедненький мальчик… никто его не любит, никому он не нужен, такой редкий, такой маленький мальчик… Воображение до того ярко разыгрывалось в эти сладкие минуты, что он мог рыдать от несправедливости часами, испытывая наслаждение от новизны ощущений.

Но это «смотрите-смотрите» продолжалось всего двенадцать лет, а потом в один миг все рухнуло и исчезло навсегда. Завьялов-маленький вдруг оказался у своей тетки, где-то совсем в другом городе, огромном и неуютном, где, казалось, вообще никто никого не знает, а о Завьялове даже и не слышали, и мир превратился в сплошной кошмар, казавшийся сном; никак не покидало ожидание счастливого пробуждения. Некоторое время Завьялов холодно недоумевал, но мир и не думал меняться к лучшему.