Илья Миксон - Святое дело

Стояло безветрие, кусты разрывов срастались в сплошные рощи, а «юнкерсы» все строчили и сыпали, коршунами падая вниз и отскакивая от земли. Не осела рыжая пыль, не развеялись дымные рощи, на большой высоте объявились «хейнкели». Эти не снижались, не ломали четкий строй, плыли, волна за волной, прицельно роняя черные капли бомб. Сотни их с леденящим разбойным свистом резали воздух, на миг исчезали в клубящихся рощах, чтобы тут же с огнем и громом вздуться тугими облаками взрывов. Земля гудела, колыхалась, вздрагивала, как при землетрясении. В хаосе и разгуле смерти, казалось, не останется ничего живого: ни травы, ни людей, ни деревьев.

Каким-то чудом на тесный хутор Францка-Буда не упал ни один снаряд, ни одна бомба. Пуля не залетела. Но двухэтажный особняк обезглазел: ни стеклышка в оконных рамах, вокруг и в комнатах под ногами сплошной хруст.

В самом начале бомбежки командир дивизиона вызвал расчеты к орудиям. Батарейцы заняли места у пушек, но команды на огонь не поступало. Бабич не любил стрелять вслепую. Высунувшись по грудь в слуховое окно, он пытался разглядеть, что делается.

Оберегая людей, Бабич выгнал всех вниз, в подвал. Остались только дежурные связисты. Телефонист, плотно прижав трубку к уху, лежал на полу; за дымоходом совиным глазом светила радиостанция.

Вопреки приказу не ушли с чердака и оба лейтенанта — командир взвода управления Васин и Алхимов. Бабич не замечал их, пока его не потянули за ногу: осторожнее, мол, товарищ гвардии капитан.

Обернувшись, он увидел Алхимова и закричал высоким голосом:

— А ну вниз!

Алхимов мотнул головой: без вас не уйду.

Смуглое, сейчас белое лицо Ивана Марковича пошло пятнами. Обычно деликатный с подчиненными, в момент острой опасности он, в жалости к ним, делался резким и крикливым.

— Вниз!!!

Васин юркнул в укрытие к радисту. Алхимов же поднялся, спокойно подсел к стереотрубе, прикрепленной штырем к фронтону, и подстроил окуляры.

— От же чертяка! — выругался Бабич и, оттолкнув Алхимова, улегся рядом с ним на пыльном чердачном настиле. Упорная натура командира батареи Володи Алхимова злила и восхищала Бабича. — Получишь у меня!

Угроза ничуть не смутила Алхимова. Ничего он не получит, да и не выдержит долго без вольного обзора дивизионный командир.

Отгрохотала еще одна, последняя, бомбовая очередь, и воцарилась относительная тишина. Из пыльной и дымной бури медленно проступала картина уничтожения. Обрушившиеся окопы, развороченные блиндажи, ощетиненные обломками бревен, черное поле, изуродованные перелески.

Из-за холмов выползли танки. Бабич вскинул бинокль, коротко бросил:

— Давай!

Они прекрасно сработались, дружили, понимали друг друга с полуслова, с намека. Щедро наделенный природой глубоким, пытливым и острым умом, молодой лейтенант был талантливым учеником многоопытного кадрового артиллерийского офицера. Бабич любил Алхимова, гордился им, как и Алхимов любил Бабича. Но это выражалось не в панибратстве, не в поблажках. Командир дивизиона доверял своему молодому комбату самые ответственные боевые задачи.

Танки двигались в направлении ржаного поля, обозначенного на картах и огневых планшетах прямоугольником с надписью «НЗО-5», — неподвижный заградительный огонь. Как и другие заранее намеченные цели и площади поражения, НЗО-5 был пристрелян, данные для ведения огня написаны на орудийных щитах, занесены в карточки и таблицы.

— Давай! — благословил Бабич, и Алхимов скомандовал телефонисту:

— НЗО-пять! Огонь!

После недолгой томительной паузы с огневых позиций батареи доложили:

— Выстрел!

Чердак опять заполнился людьми, все заняли свои места.

Вдали мгновенно выросли пышные кусты разрывов.

— Левее ноль двадцать! — засек место падения снарядов наблюдатель-сержант. Отсюда, сбоку (траектория, ось «орудие — цель» пролегла справа), действительно казалось, что снаряды ушли влево. Стрельба с большим смещением требует быстрой и точной реакции, сообразительности, профессионального мастерства.

— Плюс, — с досадой отметил Алхимов.

— Да, перелет, — подтвердил Бабич.

Пока шли команды, пока заряжали пушки, пока осколочно-фугасные гранаты летели к ржаному полю, танки, убыстрив ход, проскочили полосу поражения. По таким целям и прямой наводкой стрелять нелегко, тем более — с закрытых позиций. Тут надежнее массированные налеты, не батареей, дивизионом бить надо, накрывать большие площади…

Бабич принял командование на себя, подчинил единой воле все орудия.

— Дивизио-он!..

Чердак и дом, от фундамента до крыши, содрогнулся от мощных ударов. Танки с короткой остановки прямой наводкой всадили несколько бронебойно-трассирующих. Снаряды проломили стены, лопнули, брызнули сталью и термитом. Сухое дерево вспыхнуло мгновенно.

— НЗО-три! — пытаясь перекричать грохот и треск, кричал Бабич.

За танками показались бронетранспортеры с автоматчиками.

Пламя с нарастающим гулом охватывало помещение за помещением, пожирало все вокруг. Краска вздувалась волдырями, лопалась, спекалась. Огонь, набирая силу, яростно взметнулся по лестнице.

— Уходить! А ну всем уходить! — приказал Бабич.

Едва спасли приборы и аппараты. Прыгали в окна, вышибая сапогами и прикладами рамы. Усадьба превратилась в гигантский костер, насквозь просвечивала оранжевым и белым. С треском и звоном рухнула черепичная кровля. Гул, рев, фонтаны искр из черного дыма.

До траншеи передовой линии было метров сто, но оттуда уже двигались, пригибаясь и падая, раненые; пехота дрогнула, откатывалась. Через поле, обмолачивая недозрелые колосья ржи, подныривая на выемках, оголтело мчались танки.

Алхимов смотрел на них и будто во второй раз видел уже некогда пережитое. Не «некогда», в августе — тоже в августе! — первого года войны. Он смотрел на танки с крестами, на пристроившиеся за ними бронетранспортеры и будто лежал сейчас не в семи километрах от Пруссии, а корчился в песчаном окопе под Вырицей, катался по капустному полю. И физически осязал, слышал жуткий хруст, вдыхал запах смерти — горячие пары бензина и танкового масла.

Память накопила много страданий и подвигов, но все слилось в одну картину — «война». Август же сорок первого горького года вставал перед глазами в каждом бою, захлестывал ненавистью и питал бесстрашием. После трагедии под Вырицей Алхимов уже ничего не боялся. Точнее, вспомнив, как бы освобождался от липкого страха, отключал инстинкт самосохранения. Подлинная смелость — не безрассудство, а осознанные волевые действия. Он и сейчас, очнувшись от кошмарного видения, вспомнив, обрел решимость и спокойствие — то, что именуют солдатским мужеством.

Всем оставаться здесь, в жидких кустах, неразумно и опасно. Все равно командует один человек. И связь, конечно, нужна. С огневыми позициями, с дивизионом. Только мощная артиллерия восстановит положение. И — точность…