Владимир Кудинов - Сполохи

Днем еще куда ни шло — скважины, керны, шлифы, разрезы, эксплуатация рудных тел, планы, споры, ругань до жижки из носа, за подобной петрушкой не передохнешь, но по вечерам бывало худо. В гостиницу возвращались подгулявшие командированные, обретшие в основной своей массе вдруг сладкую свободу от жен, мужей, крикливых детей, бдительных тещ и свекровей, непосредственного начальства, слишком любознательных или просто склочных знакомых, а главное — от постоянных семейных забот, — возвращались в гостиницу и легко сбивались в компании по номерам, у телевизоров на этажах, в кои веки шли в кино, пили пиво в буфете — ведь наутро можно придавить лишний часик, никто за него особенно не спросит и не осудит.

Алексей же ворочался на гостиничных простынях, не научившись и не желая возить д о м с собою. Если удавалось, почти ежевечерне звонил, разговаривал со Светляком, с дочками, когда те научились лопотать, делалось легче, но ненадолго. Он же знал, что и Светляк страдает, не признаваясь, быть может, даже самой себе, но главным образом не оттого, что скучает, а оттого, что сжигаема изнутри уму не постижимой ревностью.

Он давно замечал за нею немало странностей, но не придавал им значения, думал — так, вздор, бабья придурь, пока не вылилось все это в череду перебранок, шумных ссор и дело едва не закончилось разводом. Обоюдные угрозы, во всяком случае, с укладыванием чемоданов были.

Укладывать чемоданы Светляк начала уже на втором году по какому-то пустяковому поводу, Красоткин позабыл по какому. С удивлением и насмешливостью наблюдал он — так абсурден был повод, — как разверзла она красную пасть черного чемодана посреди красного уголка рудоуправления, где их временно поселили, и принялась швырять в нее платья, развешанные на спинках стульев и на гвоздях по стенам, белье, сдернула с черного дерматинового дивана простыню — подрыхнете, мол, и так, ваша милость, по-холостяцки, коль пожелали этого, одеяло тоже полетело к чемодану — казенным кумачовым покрывалом укроетесь, миленький, вон оно, на столе. Она металась по комнате, не зная, чего же еще лишить его, чтоб уж потерял все разом — жену, будущих общих детей, купленные на студенческие деньги тряпочки-шмоточки.

И тогда он взял с подоконника тюбик губной помады, бережно положил в чемодан.

Вряд ли в запальчивости Светланка оценила юмор. Ее сразили, скорее, его спокойствие и «готовность» расстаться.

Красоткин молчал во время этих скоропалительных сборов, теперь умолкла и она, только чуть слышно шмыгала носом. Он обнял ее, словно проститься должно обязательно по-человечески, — и этого оказалось довольно, Светланка обмякла в его руках.

Позже он уяснил для себя, что против Светланкиной, выраженной женской логики слова бывают обыкновенно бессильными, а подобная ласка действует почти безотказно.

Да, но однажды чуть не пошло все прахом.

Красоткин пошел по продовольственным магазинам, перед самым их закрытием, когда ни народу там, ни ходовых продуктов, и вернулся с добрым куском хорошего свежего мяса. В такую пору мясники туши не рубят, не распродашь — потемнеет, подсохнет мясо к утру, всякий вид потеряет, и старухи будут копаться, прислушиваться к ударам топора, организовывать вторую очередь, торчать в ней надоедливо. И Светланка, естественно, спросила, как же ему удалось спроворить.

— А! — легкомысленно отвечал Красоткин. — Обошел магазины, нашел продавщицу помоложе, сказал: «Девочка! Мне бы говядины кусок, чтоб теща не выгоняла». — «Надо же раньше приходить!» — «Раньше работа, миленькая, очередь, то да се…» Засмеялась и вынесла из потаенных магазинных кладовых этот кусок. «Между прочим, — сказала, — я себе его оставляла…»

— И обворожительной улыбкой одарила?

— Конечно, — простодушно согласился Красоткин.

Светланка не разговаривала с ним целый вечер. Сперва он пытался обратить все в шутку, потом взывал к разуму — как об стенку горох. Молча пили чай, молча сидели перед телевизором. Шел зарубежный фильм, в котором герой без устали ухлестывал за смазливыми девчонками.

— Шкодлив, как наш папочка! — сказала вдруг Светланка и передернулась от отвращения.

— Тебе не стыдно? — как можно хладнокровнее спросил Красоткин.

— Нет!

Он хотел привлечь ее к себе, прижать к груди, погладить по головке дитя неразумное, но она не далась.

Валентина Алексеевна смотрела на отца маленьким осуждающим бесенком. На ее щеке красовалась свежая царапина: опять, оторва, повздорила с кем-то в саду. Оставила свои игрушки и подошла к матери Надежда Алексеевна, подошла боком, ей безразлично было пока, как ходить — боком ли, вперед или назад, да и не ходила она вовсе, а бегала, — уцепилась за подол халата, уставилась на отца голубыми круглыми глазами.

Лишь Светланка старательно прятала глаза. Но Алексей заметил в них слезы.

— Вот что, — сказал он. — Больше я по магазинам не хожу. — Помолчав, раздраженно добавил: — И по командировкам не езжу. И вообще, на работу больше не хожу. Стану надомником — научусь корзины плести, лапти или еще там что.

Укладывая детей, Светланка отшлепала раскапризничавшуюся Надю, Вале тоже чуть не досталось.

А около полуночи грянул телефонный звонок. Простоволосая, в одной рубашечке, босиком летела Светланка в прихожую к надрывающемуся аппарату, сон как рукою сняло, лишь мешки набрякли под глазами — что за беда там? кто звонит? кто взывает о помощи? может, случилось что с матерью?..

— Здравствуйте. Позовите, пожалуйста, вашего мужа, — сказал ей незнакомый женский голос.

Красоткин пришел следом. Ничего не понимающая Светланка подала ему трубку.

— Да! — сказал Красоткин. И услышал:

— Разрешите пригласить вас на вальс. Ей-богу, не пожалеете, а?..

— Вы, вероятно, ошиблись номером… Куда вы звоните?

Женский голос уверенно назвал красоткинский телефон.

Наивность пополам с бесстыдством были восхитительны. Впрочем, скорее звонила какая-то дура, пожелавшая насладиться одной лишь мыслью о возможной ссоре в незнакомой ей семье. А может, это были происки каких-либо подпольных недоброжелателей…

Светланка стояла рядом, ее бил нервный озноб.

— Дрянь какая-то, — словно оправдываясь, пробормотал Алексей. — Шалашовка! Набрала, наверно, номер наобум.

Светланка не ответила. Поджала скорбно, поминально губы, будто все ей стало теперь безразлично, все ясно, будто и в самом деле, где бы ни повернулся он, Красоткин, остаются сплошь обманутые девицы и толпы рогоносцев.

Но не хотелось ни посыпать голову пеплом, ни бить себя в грудь, ни плакать покаянными горячими слезами.

Сон не возвращался. Под окнами, громко переговариваясь, прошли группой женщины, работницы швейной фабрички, что была рядом, — со второй смены, значит, уже ровно час ночи. Эти работницы были для красоткинского Дома как первые петухи.