Владимир Кудинов - Сполохи

Алексей же думал об Александре Казимировне, жалел ее, но жалость эта, он понимал, была бессильна. Да и вряд ли уместна.

У Светланки была младшая сестра Ириша, и сколько ни бывал Алексей в доме своей единственной любимой тещи, не видел, чтоб эта Ириша, двадцатилетняя эгоисточка, без понукания сбегала бы в гастроном, предупредительно принесла бы солонку из кухни, если той хватились во время обеда, убрала бы посуду с семейного стола, — во все дыры мать, отец. Мать продолжала работать на руднике бухгалтером, хотела заслужить максимальные сто двадцать пенсионных рублей, отец — в буровзрывной бригаде, а дочь, с грехом пополам закончившая десятилетку, — в табельной, выдавала горнякам аккумуляторы с лампочками. Три зимы подряд Ириша объявляла о решении поступать на истфак пединститута, извлекала «Историю» за седьмой класс. «Взрослая девка, — говорил ей Алексей, — тебе полагается знать Карамзина, Ключевского, Соловьева, а ты детские книжонки листаешь…» Но и к этим книжонкам интерес угасал с такой же скоростью, с какой приближалось лето, пора экзаменов. «Бож-же! — сказал однажды Алексей, зайдя в отдельную Иришину комнату, где был привычный совершенный беспорядок — разбросанная по креслам одежда, предметы интимного туалета, скомканные постилки, лаки, кремы. — Встретишь тебя на танцах или в кино, не скажешь, что ты грязнуля. Зачем же так жестоко обманывать мужиков? Честнее было бы ходить со спущенными чулками…» А Светланке пожаловался: «У меня голова разболелась из-за этого кавардака…» И все это с шуточками, так, между прочим — не хотелось обострять обстановки в семье, где и без того все было взрывоопасно. И — началось… Светланка обрушилась на сестру с такой ярой беспощадностью, какой он даже не подозревал за нею. Теща бегала по комнатам, пыталась примирить дочерей, ломала в отчаянье руки, потом обессиленно села на кухне, выдавила сквозь рыданья: «Как бы я хотела, чтобы мне стало плохо!..» Сердечный приступ чтобы хватил, обморок свалил, кондрашка (но без последствий) — этого, видно, желалось ради сиюминутного сострадания детей… В теще было с избытком фальши.

А здесь человек все испил полной чашей. Александра Казимировна не делала тайны, просто несказанно горько было вспоминать, и жизнь ее открылась Алексею не вдруг.

Пока лежала на операции в первый раз, бывший супруг сошелся с молоденькой женщиной, почти вдвое моложе его. Когда же Александра Казимировна вернулась домой, вернулся и он, растерянный, жалкий, на коленях умолял о прощении, а она и так ему, дураку, все прощала, без буханий головою о пол, без припаданий к ногам — за коверканье судеб детей только не прощала. Случается, что из т о й больницы выходят и обозленные на всех и вся, и сломленные, но ведь выходят и мудрые. Александра Казимировна принадлежала ко вторым, к тем, кто в течение нескольких месяцев наново проживал собственную жизнь, делал скачок через эволюционную эпоху. Муж вроде любил ее, любил детей, дом, он недоумевал, каким образом смог все разом бросить.

Но бросил и во второй раз, снова детей одних оставил, благо, хоть подросли. Вряд ли он преждевременно хоронил ее, скорее здесь налицо самая задрипанная, к сожалению, распространенная, ситуация — седина в бороду, а бес в ребро. Потом метался меж двумя домами, вконец запутался — та молоденькая женщина ждала от него ребенка. Александра Казимировна сама сказала: хватит сморкаться в подол, садись в свою машину и катись.

Но младшая дочка, Марина, тем временем уже успела запустить учебу, успела побывать в детской комнате милиции, куда ее привезли прямо с танцплощадки. «Вот ты, мама, плачешь, а мне все равно тебя не жалко — не знаю почему…» — с удивлением признавалась Марина. Порхала, как бабочка: запирала дома — сбегала, устроила на завод — и оттуда сбежала. А теперь отдала в спецучилище швейников. Марина прислала недавно письмо, совсем ребенок:

«Добрый день или вечер, здравствуй, дорогая мамочка!

Ты пишешь, что хочешь выслать мне посылку. Если тебе не трудно, то вышли, пожалуйста. Вышли мне комбинацию, лифчик второго размера, мыла два кусочка (банное или сульсеновое), невидимок. Из сластей пришли мне, пожалуйста, банку меда, варенья, изюма, но побольше варенья и меду.

Мамочка! Конфет мне никаких не надо, лучше купи, когда будешь в городе, на рынке петушков на палочках на рубль. Я их очень люблю. Ну, а если не будет, то конфет-ледяшек и халвы.

Мамочка! У меня мечта: стать швеей и шить для тебя, чтобы ты стала наконец довольна своей доченькой».

Александра Казимировна писала ей каждый вечер. Вроде как разговаривала с дочерью перед сном.

Стась Загоровский… Этот приезжал в Кабаново каждые два-три дня — с хозяйственными сумками для картошки, солений, зелени. Материна помощь для здорового мужика означала, видимо, немалое — Алексею казалось, что Стась, как птица, съедал в сутки столько же, сколько весил сам. Жил с молодой женою где-то в городе, работал у отца в строительном управлении на какой-то должностишке типа «офицера связи». Кроме того, культурист Стась подрабатывал в художественном училище — позировал студентам.

Одно время Алексея занимала полупрозрачная сумка, которую Стась обыкновенно таскал с собою, — в ней были хорошо различимые броские обложки английских, испанских, французских и прочих редкостных журналов. Сперва Алексей растерялся, не укладывалось в голове: Стась — полиглот?! Но тот сам однажды признался, со смешком, в котором слышалось и смущение, и ерничество: самый вид журналов вводит в заблуждение доверчивых простаков, особенно девчонок в электричке. С этой сумкой можно пройти на футбол или хоккей, на литературный вечер, безразлично какой, главное заключалось в упоительной причастности к ряду избранных, в магии короткого слова «Пресса!», которое Стась отрывисто бросал контролерам в дверях. Контролерам, как правило, было совестно спросить документик у респектабельного молодого человека, шут их всех ведает, этих корреспондентов, неподкупных знаменитостей радио, телевидения и газет, ушлых всезнаек, не опростоволоситься бы при народе. А к прессе Стась Загоровский касательство имел, правда самое ничтожное — молодежная газета дважды снисходила до его пятнадцатистрочечных сообщений о делах управления: комплексная бригада, возглавляемая… обязалась… и тому подобное.

И, наконец, Тамара Загоровская… Странно, но Алексей виделся с нею лишь в электричке по дороге на работу: домой она возвращалась позже всех и сразу же отправлялась спать, а в выходные с шести утра он пропадал на канале, где ловил на удочку мелкую плотву и окуней.

Алексей спустился с откоса и пошел границей пляжа и ивовых зарослей, стаскивая на ходу липкую сорочку. Миновал одну компанию с транзистором, вторую, потом компанию с магнитофоном, но вот по соседству со следующей остановился, хотя искал местечко потише. У большого черного ящика в ленивых позах возлежали трое парней, и из некогда алой, а теперь обшарпанной клепаной трубы с хрипом вырывались «Брызги шампанского». Алексей уж и не помнил, когда видел в последний раз граммофон, а тут, пожалуйста, играет как ни в чем не бывало. И не лень было выволакивать его из чулана, наверняка — ремонтировать, а теперь таскать с собою! Время от времени кто-нибудь из ребят подкручивал ручку этой громоздкой шарманки. На их лицах были деланное внимание и деланное уважение к музыкальным утехам прабабушек: у них были не «пласты», а пластинки, старые, под стать аппарату, записи на рентгеновской пленке. Современные молодежные ритмы здесь игнорировались начисто.