Владимир Кудинов - Сполохи

Проехал Алексей километров сорок, до станции Кабаново, увидел первое объявление и пошел вслед за прибывшими пассажирами вверх по горбатой дороге к деревне.

Справа и слева подступал лес, приехавшие разделились на несколько групп. В лесу, очевидно, были дачные участки. Еще в электричке Алексей наслушался разговоров о листовертке, о черноплодной рябине, облепихе, огурцах сорта «щедрый», редисе — «нет подобных».

Само же Кабаново оказалось довольно большой деревней, расхристанной планировки, с гусями, утками у колодезных луж, поблескивающими на солнце очепами, огороженной жердями картошкой, теплыми запахами навоза и молока, мушиным гудом у хлевов, торчащими по обочинам валунами.

Нужна была улица под названием Рымарская. Алексей забрел в какой-то тупичок, был обрехан собаками, поплутал вокруг школы-интерната, был снова обрехан и спросил об улице у ребятишек, что висели на яблонях в школьном саду, — антоновка вымахала уже в младенческий кулачок. «Самая прелесть», — подумал он с завистью, ощущая на зубах вяжущий вкус незрелых яблок.

К сожалению, ребятишки сами толком ничего не знали.

— Рымарская?.. — услыхал он вдруг, обернулся и увидел старуху, которая неслышно вышла из своего дома, все видела и слышала. — Дак вот же она!..

На табличке ближнего дома значилось: «Шорная улица», — и Алексей смутился, он прошел уже эту Шорную из конца в конец, не дав себе труда вспомнить, что ш о р н и к означает по-русски то же самое, что по-белорусски р ы м а р ь. Язык родной матери забыл, все забыл, будь оно неладно.

Из-за этой своей оплошности он ткнулся не в ту хату, поклацал щеколдой. Но это он позже понял, что не в ту.

Ему не ответили, и он снова побренчал щеколдой, опасливо вошел в кисло пахнувшие сени, постучал в дверь.

— Входи, входи, чего там! — весело отозвался мужской голос.

За длинным столом сидели пять-шесть белоголовых мальчиков и девочек, мал мала меньше, и дядька, видимо, их отец. Семья дружно уплетала горячую бульбу, макая ее в растопленное на огромной — собака не перепрыгнет — сковороде сало, запивала молоком.

— А божечка! — воскликнул Алексей, как по сей день нередко восклицает его мать. — Да куды ж ты, дядька, их стольки нарожал!

— А скажи, скажи, который лишний, — проворно подхватился дядька. — Мы его сейчас р-раз — и выкинем! — И дядька шустро окинул взглядом стол, и сделал жест, будто и в самом деле с готовностью схватит любого пацаненка за ухо, чтоб выбросить.

Лишнего не сыскалось. Дядька сел, нашарил под ногами бутылку, заткнутую пластмассовой пробкой.

— Садись, — сказал он Алексею.

Алексей, улыбаясь, опустился на краешек скамьи.

— Так это вы пускаете в хату квартирантов? — спросил он насмешливо.

Дядька неопределенно дернул плечом.

— Живи, коли негде. Будешь из города дрожжи возить. — И набулькал треть кружки, подвинул к Алексею.

— Нет, не хочется, — отказался он. — Жара-то лютая. Спасибо.

— Дело твое, — Дядька подтянул кружку к себе. — Если ж дитенок скулит, на белый свет просится, — провел ладонью по голове ближнего хлопчика, — почему ж не впустить? Хай свое проживет, верно? А школа близко, а хлеб самый дешевый в мире — четырнадцать копеек бутылка.

— Булка, — почему-то неуверенно поправил Алексей.

— Ну да, булка.

Когда же наконец выяснилось, что Алексей попал не по адресу, надо было стучаться в следующий дом, там всегда пускали, дядька опять толкнул по столу кружку — как-никак соседями будем — и опять пришлось отказаться.

Собственно, никаким он не был для Алексея «дядькой» в свои сорок лет с небольшим. Но выглядел Семен Пунёк много старше, да и детвора смущала. Его голубенькие острые глазки бегали быстро, нос торчал бульбиной и обычно был помечен сажей. Поначалу это обстоятельство занимало Алексея, откуда и что берется, пока он не догадался, что на крыльях носа всего-навсего темные следы пальцев: Пунёк был совхозный тракторист.

А прежде, до того как посыпались ребятишки, работал на колесных бульдозерах в городе, на машинно-прокатной базе, обслуживающей строителей газопровода.

Зимою, братка, выходила запарка. Электричек еще не было и в помине, до города добирались рабочим поездом или автобусом, а там еще тридцать минут до МПБ. И с заводкой трактора было, понятно, хреново, а его надо подать на объект к восьми часам. То есть не совсем к восьми, к восьми — это по бумажке, но все же…

Газ тогда только входил в быт горожан, газифицировали улицы, кварталы, отдельные дома, котельные, заводы, объекты велись вразброс, по всему городу, и добираться до них приходилось кружными путями. И пока вся база тряслась на булыжных мостовых, коченела в пробках у переездов, выехавший позже других Пунёк успевал обогреться в вагончике строителей: приличную экономию времени ему давало то, что большую часть дороги он проскакивал проспектом, главной городской магистралью. Мчал он на своем замызганном, грязно-голубом бульдозере чуть ли не по самой осевой линии, а на случай, если бы остановил постовой, сказал бы заранее заготовленное вранье: «Трест благоустройства, братка… Послали ж драить проспект…» Кто в лесу не вор, тот в доме не хозяин.

Это потом уже, годы спустя, на дверцах кабины через трафаретку стали писать о принадлежности машины той или иной организации, навесили номера. Во времена же Пунька многие летали без опознавательных знаков.

Кладовщик, жук навозный, на цинковых белилах, гвоздях, дефицитных запчастях что-то там себе наживавший, однажды выдал ему положенные по норме кирзачи. Сапоги были новые, но один носок оказался сильно загнутым кверху, словно бы сшили его нарочно для клоуна. «Бери что дают, — с досадой отбрехивался кладовщик, — бери, других нету». И в трамвае или там в автобусе было совестно, приходилось немного ломать ногу в колене, точно именно поэтому, а не сам по себе гнулся сапог. Теперь, когда прошло столько лет, думаешь, что блажил, наверно, он с этим сапогом, блажил. А впрочем, молодость ведь тоже дается человеку один только раз, а в человеке все должно быть прекрасно…

Алексей посмеивался, слушая эти не столь уж простодушные рассказы Пунька, у которого одна история цепляла другую, и ассоциативная цепочка казалась нескончаемой. Мужик был словоохотлив, Алексей от него не уставал, да становилось неловко, жаль было времени — не своего, Пунькова. У тебя была лишь книжка на вечер, письмо жене и дочкам, изредка кино, а у человека — семья, дом, хозяйство. И приходилось вставать, уходить к себе, прерывая тем самым его на полуслове.

А так, что ж — сидел бы на дровосеке, покуривал сигаретку, пуская дым в толкущих мак комаров, слушал бы…

Ага! Вот послал прораб перетащить компрессор с объекта на объект. И он поехал, да пропал, как в воду канул. Тогда прораб сам побежал искать Пунька, думал, не случилось ли чего в пути, авария, может, какая, мало ли что, а тут компрессор позарез нужен, комиссия явилась на воздушную очистку труб, черт бы ее побрал вместе с растакими помощничками!..