Владимир Кудинов - Сполохи

Чугунок каши — пшенной, конечно, — покрывшейся бурой пенкой. Мать делит пенку между детьми, чтоб волков не боялись… Бывал, понятно, и знаменитый суп рататуй. Какая там кулинария — лишь бы дети не были голодны.

Помнит: село двумя порядками своих изб стояло под горой, с которой детвора каталась на ледянках. Перед встречей Нового года ребята постарше «сжигали старый»: уволакивали у какого-либо хозяина заранее замеченные ломаные сани, из поветей натаскивали целый воз обмолоченных снопов, завозили воз на гору, поджигали и пускали по дороге на село. Такой была традиция, и всякий знал: матерись тут, не матерись, хватайся за дрын, не хватайся, а все равно умыкнут парни розвальни, проводят старый год так, как провожали в молодости и они сами, и, чертыхаясь, выходили из домов, чтоб подсунуть жердь под полоз, бросить чурку или еще что, направить воз, охваченный пламенем, куда-нибудь в сторону — в сугробы, например, в березы, которыми были обсажены сады.

Отец слыл в деревне за грамотея. Выписывал «Ниву» и приложения к ней, читал книжки по агрономии. Когда подступила чума, свою скотину в стадо гонять перестал, держал взаперти. Так же советовал поступать и мужикам. Но его не хотели и слушать. А вскорости пришли ярой толпою с вилами, топорами, окружили двор, потребовали: «Расколдуй, сними проклятье, не то сожжем и двор, и тебя, антихриста, с твоими выродками» — в селе начался падеж скота, а у Герасима Филиппова, знали, все цело до последнего куренка, ведьмак и не иначе…

Вот вам наглядная польза и вред образования. В спокойное время тебя на селе если не уважали, то хотя бы терпели, но в чумные… Бог весть как удалось тогда уладить конфликт, немногие свидетели в живых остались, да и на родине Николай Герасимович не был считай что сорок лет.

И все равно отец старался дать детям образование, вывести в люди. У нас многие ходили в ботинках, или, как тогда говорили, в «обрезках», а то и в сапогах — и до урока и после я по темным углам все жался: стеснялся лаптей. Однако выучился. И в грязь, и в дождь — все в лаптях. А весной? Как сойдет снег — до горизонта блестит вода. Разве тут снега? Подумаешь, поп с гармонью! У нас же — во, лошади по грудь (Николай Герасимович вскинул при этих словах вверх руку). И вот в эту вешнюю воду — бултых в лапоточках с головой (а здесь боднул воздух, сложив, как ныряльщик, руки)… Я с одиннадцати лет бороновал, хорошо это помню… Что значит бороновать, знаете?.. А кизяки, кажется, с пеленок делал, с дровами ж плохо было. На кизяки любой помет годился — овечий, коровий, конский. Отец всю зиму свозил навоз к реке, там каждый стремился захватить местечко к воде поближе, а летом мы с братьями и месили, и резали, и сушили. Я знаю, — штук по сто, наверное, в день делали, друг перед другом старались, лишь бы отец был доволен — ну, вроде соцсоревнование разворачивалось между нами, братьями… Кизяк — это понятно?..

А как сам отец работал! — десять душ в семье…

Пока вы бегали в магазин, тут приходил проситься на квартиру парень. Отказал, хоть и неловко, наврал… Я не буду «Саэро», или как там оно называется, кислая водица, наверно, во рту только марать, а вот «Хирса» — другое дело. Спасибо, Алеша, уважили старика… Будем здоровы!..

А в засуху двадцать первого года отец перевез семью в Балаково, где продал последнюю лошадь и на вырученные деньги купил полдома. Дома же многие пустовали, стоили сравнительно недорого, а лошадь, я думаю, пошла на мясо.

Нам повезло — отец устроился конюхом в детский дом. А чуть позже в двери детдома постучались и мы — я и самый младший братишка, года три ему было. Назвались сиротами — так велел отец. Еще отец сказал называть его дядей Герасимом, если даже окажемся с ним наедине. И когда минули трудные времена, когда мы вернулись в свой дом, на свою землю, вновь завели лошадей, коров и овец, младший братишка все еще продолжал обращаться к родному отцу как к дяде Герасиму… Голода, что ли, очень боялся или глупый был, маленький?..

Спасибо, Алеша, добрый ты человек. Ну, будем живы!.. Вон колбасы шманчик съешь, сухая, не по моим зубам, это старуха где-то достала…

Не обращай внимания на мои нюни — тяжелое было время, вспоминать и то тяжело. Тяжелое, но интересное. Встал бы отец, поглядел, как живем, — порадовался бы, успокоился… Может, лучку зеленого нащипать, с сольцой, а?..

Мать рассказывала, как умирал отец. «Сверни, — говорит, — цигарку, а то мне спать больно хочется». — «Да ты никак умираешь, отец?!» — «Нет, что ты — спать больно хочется». А это силы его оставляли. Свернула кое-как цигарку, помусолила, запалила. Он и уронил ее на подушку. Смахнула мать цигарку и горячий пепел, потрогала его руки — холодеют! потрогала щеки, лоб — холодеют! ноги — холодеют! «Ой, ты же умер, отец!» — «Не мешай спать!» — рассердился. И умер.

Мудрый был, Алеша, мужик, знал цену образованию — я ж говорил об этом, старался для детей. И вообще Филипповы — крепкий род. Отец, пожалуйста, — покоритель волжской целины, дети — правда, кроме меня — возводили металлургический гигант, первенец в Сталинске. Работали и учились. Кто врачом стал, кто математиком-педагогом, кто инженером. Лишь самый младший немножко сплоховал, шесть классов успел только кончить — отец рано умер — и стал он шофером. Хотя это сейчас шоферской профессией не удивишь, а в ту пору, Алеша, шоферам, как и летчикам, выдавали кожаные краги, длинные, до локтей. Душа у брата была такая. Ну, романтик по-теперешнему. Погиб в первую же неделю войны…

Так жалко, так жалко, Алеша, — четыре брата сложили свою головушку. Большой ценой досталась нам победа. С Соловьевской переправы, помню, в том же сорок первом пришла вторая похоронка, из Понырей в сорок третьем — третья и в сорок пятом — из Восточной Пруссии…

А мешок картошки, знаешь, сколько стоил? Ого, семьсот рублей, это вам не фунт изюма! А учебник «Родная речь»? Сто двадцать!.. Вернется старуха — спроси у нее, она подтвердит.

Вот нынешняя молодежь — ни забот тебе, слушайте, ни хлопот. Конечно, всякий желает своим детям, внукам добра, но в наше время так не делалось. Мне жену никто не подбирал — спроси у нее, в школу взашей никто не гнал. Сам собирал в полотняную торбочку тетради, пенал и бежал в лапоточках за пять верст. Я сам вот этой дурной головешкой до всего доходил. Остановился, правда, на семилетке, но для деревни в то время это было — ого! Вот здесь, говорят, в западных областях, если человек умел до войны делать работу для всех непривычную, то уже и пан. Прицепил к ногам когти, залез на телеграфный столб — пан монтер. Так и я — сперва работал писарем в сельсовете, потом в райсовете — пишущих машинок ведь не хватало. Что, «Хирсы» уже не осталось? Ладно, налей и мне своей кислятины… Бр-р! Это такое же вино, как вожжи из помидоров…