Владимир Кудинов - Сполохи

Сам понимаешь, дело затевалось щекотливое, и будущего примака предполагалось прощупать вначале здесь, пропустить через сито раз и другой, сделать тайные смотрины для Оленьки, а потом уж объявить, что комната сдается в Северном микрорайоне, солнечная, теплая, с лоджией, отдельным ходом и за небольшую плату — грех обирать ближнего, свои же люди, намекнуть, что дом на Ямной, гараж и машину можно считать Оленькиным приданым.

— Я вам открыл все ихние секреты, все равно вы нам не подходите, — уныло заключил Николай Герасимович. — Старуха, ложась в больницу, велела всем давать от ворот поворот — вздумал, старый дурак, отличиться, сунулся не в свое дело. Поливал бы сад, смотрел бы телевизор, так нет… Правда, троим я сегодня все же отказал… Надо было приколоть канцелярскими кнопками объявление на воротах — сдана, мол, комната, сдана, идите вы все к шутам. Вернулась бы благоверная — хай бы сама разбиралась, ее идея…

Действительно, Алексей Красоткин был четвертым визитером. В обед приходил какой-то тихонький мальчик с рыжей бородой — пацан, как только умудрился вырастить, куда родители смотрят, в старину, рассказывают, головы рубили за такие фокусы. Так вот, был он в испачканных краской джинсах, то ли маляр, то ли художник — человек одинаково никчемной профессии, и Николай Герасимович, сочувственно разводя руками, сказал, что жаль, очень жаль, но вы, молодой человек, опоздали… К тому же, по секрету, Оленька грузна, равно как и мать, и бабка, ей впору шофер БелАЗа, между прочим, а этот — совсем щуплый шкет, одна лишь борода.

Затем пришла милая парочка, и по тому, как держались молодые люди, Николай Герасимович смекнул, что новый гость холостяковать долго не будет. А такие кадры не были нужны и за глаза.

Третий посетитель оказался совсем пустым малым. Николай Герасимович это понял сразу по мятому его лицу. Появился он будто Петруша в цирке: «А вот и я!» — и как Николай Герасимович ни преграждал дорогу, все равно прорвался в калитку. Здорово, батя, сказал он, ловя руку Николая Герасимовича, что, хата твоя нормальная, крыша не обвалится? Дело ведь, ясное дело ведь, не в цене. То есть все должно быть конкретно и ясно! Живу в разъездах, упираюсь бульдозеристом (или бурильщиком, или бетонщиком, хрен его ведает!), поэтому приезжать буду в основном только на выходные. Но и в выходные, бывает, пашу, как в прошлый раз, — у меня ведь, батя, высший пилотаж, пользуюсь уважением. Мастера, великие мастера, как сказал Фил Эспозито, смахивая скупую слезу… Прораб, значит, говорит: «Поработаешь в выходной?» А я: «Что заплатишь?» — «А сколько надо?» — «А много не надо… А если конкретно и ясно, то чтоб хватило выпить и закусить!» Ударили по рукам, и вдруг бежит обратно на полусогнутых: «Я ж не знаю, сколько ты можешь выпить», — что меня обидело. В хоккей играют настоящие мужчины, отвечаю обиженно. Мадам, добавляю, с вас опадают листья!.. Друзей, конечно, навалом, а с друзьями раз в году полагается посидеть? Полагается! И не брани меня, родной, за то, что я тебя люблю. Там было угощенье — варенье и печенье, от медведя жареная плешь…

Малый нес всяческую чушь, по-приятельски хлопал по плечу, все норовил поймать руку Николая Герасимовича, и тот слова не мог вставить, не мог вынести беспутного напора, страдал, в душе взывал к своей решительной и суровой подруге, которая живо навела бы тут порядок. Кобель на цепи неистовствовал, что привело веселого придурка еще в больший восторг — он хохотал, показывал кобелю крепкие зубы, швырял сухие сучки, камешки, листья: «Злой, собака?! Ну, молодец!.. А морковку не лопаешь? Как канадский профессионал, сырым мясом питаешься?!»

Николай Герасимович насилу выдворил его вон. «Сам ненормальный, — бормотал он расстроенно, — а хату ему нормальную подавай!..» И когда пришел Алексей, еще тряслись поджилки.

Слушая вполуха эти жалобы Николая Герасимовича на хоккейного доку, перестав уже внутренне возмущаться, дивиться истории, в которую попал, Алексей вспомнил, что сравнительно недавно, в отпускное время, нежданно-негаданно увлекся всяческими спортивными передачами и по возвращении домой даже сходил несколько раз на игры городской команды — «Политехник» выступал во второй лиге чемпионата страны по хоккею с мячом — или бенди.

Дочек завезли в тот отпуск в Покровск, а сами — он и Светланка — впервые поехали в Крым, «дикарями».

Они быстро сориентировались тогда в курортной обстановке и целые дни проводили в стороне от галдящих пестрых пляжей, в скалах, где была прозрачная вода, где жили рыбы, мидии, крабы, водоросли, креветки. В долгие южные вечера, когда с веранды доносились возгласы: «Что мы имеем во червях?..», «Под вистера — с тузера, под игрока — с семака!..», «Я не доктор, и вы без лапы!..» — в долгие южные вечера он сидел с хозяином дома Васей Репейниковым, в прошлом донецким шахтером, из-за силикоза купившим в Крыму дом и работавшим ныне в судакской пожарной части, — он прожигал вечера за бутылью красного вина и смотрел без разбору все телепередачи. И, странное дело, передачи слабые, из рук вон плохие не раздражали. Постепенно Алексей пристрастился к спортивным репортажам, болел, как говорится, со всей страною сообща, насобачился в правилах и тонкостях многих игровых видов спорта. И поневоле выделил спорт, потому что здесь были живые люди, была импровизация. «Нильс Бор в молодости защищал ворота национальной сборной, — смущенно оправдывался он перед Светланкой, хотя она, кажется, с пониманием отнеслась к внезапно пробудившейся в нем страсти, — и когда стал Нобелевским лауреатом, одна датская газета написала, что премия присуждена известному футболисту…»

Потом они уходили в свою комнату, и приходила любовь, а за нею наваливалась приятная усталость от всего сразу — от марафонских заплывов и ныряний за рапанами, от соли и солнца, легкого вина и легких телестрастей, и проваливаясь в глубочайший, без всяких сновидений сон. Алексей едва успевал равнодушно подумать, что они со Светланкой смогли бы, пожалуй, при подобной жизни отхватить лет по полтораста. Во всяком случае, ощущение какой-то безболезненной выпотрошенности было постоянным.

По приезде домой он по инерции еще покрутил пару вечеров ручку телевизора, потом ушел в повседневную нервотрепку, в дела, растворился в них. А вскоре пришлось вновь — как до отпуска — обзаводиться снотворным, перебирать под подушкой — чтоб избавиться от улицы и соседей за панельной стеной, — сотню лысых знакомых или считать «осел и осел — два осла, два осла и осел — три осла, три осла и осел — четыре» и так далее, пока к энному количеству ослов не плюсовал самого себя, ибо всякий такой счет только забавлял. Сочинители книги «Хатха-йога» Есудиан и Хайч с огорчением махнули бы рукой, поняв, что времени у уважаемого маловато, годы молодые, а с нервами что-то уже не того, как вдруг Алексей обнаружил, что перебор каких-либо моментов из отрывочно увиденных спортивных программ действует на него умиротворяюще. Это означало, что болельщицкий зуд, если он был, прошел, остался лишь некоторый интерес.