Владимир Кудинов - Сполохи

…На перекрестке Ямной с более солидной, мощеной улицей — там время от времени мелькали машины — лоточница продавала золотистые марокканские апельсины, в очереди стояли несколько человек. Алексей, думая о своем Покровске, шел и припоминал, когда же ему довелось впервые попробовать этих заморских плодов. Кажется, когда он насовсем оставил Покровск, уже в Москве, в первый студенческий год. Да, так оно и было — перед зимней сессией.

Он натаскивал по немецкому языку сына институтского доцента — таково было решение комсомольского бюро — и ходил в их дом на улице Кирова. В первом этаже размещался магазин чая, украшенный китайскими бумажными фонариками, а наискось серела громада главпочтамта. У подопечного Алексея от немецкого была оскома, он вяло и уныло бубнил вслед за ним всякие там футурумы, папа был на лекциях, а мама сидела с ними, с жалостью глядела на худого нескладного гостя в дешевом лыжном костюме (в первом костюме в его жизни вообще) и с кудлатой головой, который не уставал пялить восхищенные глаза на столицу, с радостью узнавать архитектурные и исторические знаменитости, виденные раньше только на открытках, в кино, на марках серий «800-летие Москвы», «Московский метрополитен» и тому подобное. Все было заочно знакомо и все было внове, потрясенный мир почти лежал у ног честолюбивого мальчишки, коль принимал его, — метро, балет с Плисецкой, опера с Козловским и «Вальпургиевой ночью», трехзальный кинотеатр «Метрополь», стереокино с «Алеко» и «Майской ночью», шляющиеся по улицам гроссмейстеры и поэты, Сокольнический парк, Крымский мост, музеи, «Ленинка», здания посольств с лимузинами у ворот, Ростислав Плятт, Яншин, Образцов, «Явление» Иванова, пейзажи Куинджи, табачные концерны «Дукат» и «Ява», первые московские небоскребы, издали напоминавшие церкви, что должно было соответствовать, наверно, по мысли зодчих, национальному духу, мягкий московский говор, мудрый Алейников в потертом пальто, кормящий хлебными крошками воробьев и голубей на пустынном бульваре, мемориальные доски на домах, оправленных понизу диабазом, карельским гранитом или лабрадоритом с синей искрой, Павел Лисициан, который для студентов пел на «бис» до тех пор, пока самим студентам не становилось совестно. Нет, столица явно обделила родной Алексеев райцентр, в котором в ту пору еще не выступала футбольная объединенная команда северо-кавказских и закавказских республик, он никак не мог свыкнуться с этим колоссальным средоточением культуры, истории, памяти, ходил как блаженный, с глуповатой улыбкой на пухлых губах, всюду хотел успеть, все посмотреть, потрогать и даже в одну и ту же баню — не то что в кинотеатр! — не ходил поначалу дважды.

— Какой же ты худенький, Алеша, — вздыхала мама приятеля, ничуть не интересуясь занятиями сына. — Тебе надо побольше кушать сладкого и мучного.

— Я только и живу что на сладком да мучном, — усмехался он, не желая уточнять, на чем именно. Он здесь не жаловался, он сам делал свою жизнь и был горд этим, он редкий вечер сидел дома, а под кроватью уже стоял полный чемодан купленных в Москве прекрасных книг.

Но макароны, вермишель с маргарином и сахаром, сладкий чай с теплым батоном или французской булкой, намазанными опять-таки маргарином, действительно составляли в ту пору основу его физического существования. Да еще сало, которое присылали из дому.

В той роскошной квартире на Кирова на круглом столе, накрытом толстой бархатной скатертью, стояла хрустальная ваза с апельсинами. Это было необычно, диковинно — за окном в студеных сумерках под острым углом несся мелкий колючий снег, а здесь, на столе, в в а з е лежали апельсины…

К тому времени он прочел, что подсудимым Нюрнберга давали апельсины даже накануне казни. На черта было переводить апельсины на эту мразь, будь они тысячу раз неладны, — вот первое, что ему тогда подумалось.

Приятель, между прочим, этот блистательный сапог, получил на экзамене «отл.», Алексей же едва-едва натянул на стипендиальное «удовл.» и некоторое время сомневался в пробе золота своей школьной медали. Правда, это был первый его экзамен в вузе, волновался, видно, крепко.

Он покрутил головой, пытаясь избавиться от воспоминаний, какого-то сумбурного наваждения — покровское замчище, апельсины, Нюрнберг, дом на Кирова, в первом этаже которого продавался китайский чай и рядом с которым находился букинистический магазин, уютный, как все букинистические магазины мира, — следовало думать о хлебе насущном…

Он долго стоял в тупике Ямной улицы у глухого, крашенного защитной краской забора, по верху которого была пущена аккуратная нитка колючей проволоки; под ворота уходил асфальт. Где-то в глуби неведомого государства — за забором, в доме — коротко потренькивал его звонок, где-то бдительно гремела цепью собака, и Алексей подумал, случись ему поселиться тут, не пришлось бы из экономил электричества читать по вечерам при свечке.

Наконец появился хозяин, плешивый сухонький старичок в хлопчатобумажном костюме «для работы в саду и на даче», брезентовых тапочках на босу ногу, настороженно окинул взглядом Алексея и на слова: «Я по объявлению…» — отступил на шажок, впустил в калитку, тотчас снова заперев ее и все продолжая, заметно спокойнее, изучать Алексея. «По одежке, что ли, встречает?» — усмехнулся тот про себя.

От старичка попахивало — то ли валерьянкой, то ли вином.

Алексей был в легкой, открытой на груди рубашке, которую купил уже по приезде, такие на Севере ему не встречались, а здесь ходило полгорода, в черных плотных — не по сезону — брюках и черных туфлях. Старичок оглядывал его, высокого молодого человека, в прошлом разыгрывающего институтской баскетбольной команды (баскетбол пришлось оставить из-за прогрессировавшей близорукости), и точно бы следы недавних потрясений сходили с лица старичка. С фальшивым радушием он пригласил Алексея на скамью, что была врыта под толстым вишневым деревом неподалеку от собачьей конуры.

Впрочем, на соседство конуры Алексей особого внимания не обратил. Достал пачку «Орбиты» и вопросительно взглянул на хозяина — тот согласно, с готовностью кивнул: кури, мол, кури и сам не отказался от предложенной сигареты, достал мундштук, переломил сигарету пополам, одну половину, с фильтром, сунул в мундштук, а вторую — в грудной кармашек пиджака.

Поначалу Алексей отвечал быстро и лаконично, но затем — со все возрастающим недоумением.

Красоткин, Алексей Михайлович, назвался он.

Тридцать один год от роду…

Инженер…

Геолог…

После института работал на Севере, вернулся в родные края…

Пока дали сто сорок рублей…

Да, обещают добавить, но когда — не спрашивал. Неловко…