Владимир Кудинов - Сполохи

Шумные купальни остались в стороне, и перед отцом с дочерью открылась глухая часть пруда, устье медленной речки. Берега были низкие, на противоположной стороне виднелась полузатопленная плоскодонка, возле которой разговаривал сам с собой коростель, великий пеший путешественник. Кричал петух, и в его голосе было что-то сродни стиху юного поэта. В ивах над кувшинками возились мелкие птицы, синицы и пеночки, а поодаль, в молодых дубах — чечевицы, или красные воробьи. Речка выходила из лесов, она поила там птиц и деревья, вода была темная и покойная. Черемуха и смородина-самосейка были усыпаны незрелыми терпкими ягодами. Травы, а здесь поднимались сотни знакомых трав, были полны растительной силы, но на взгорках уже покашливали, и оттого остро пахло сеном. Шалфеи, лютики, папоротники, нивянки, смолки, тысячелистник и кипрей, пчелы над красными, белыми и синими полями, иволга над водою, куличок фифи, протянувший удод, и то ли начало, то ли конец тоненькой песни речного сверчка, — все это открылось вдруг Иевлеву и Надюше. Впрочем, они-то знали, что их тут ждет.

— Не будем далеко уходить? Полдень скоро, обед на носу.

— Разве? — сказала Надюша, свела глазки к носу. Там было пусто.

Она шла первой по узкой тропе и в десяти шагах порой скрывалась в травах — так хороши они были.

Небо по-прежнему оставалось безоблачным, солнце жарило, но земля была влажной. Лишь где-то за полдень высохнет здесь роса.

Снова выбрались к речке, сели на берегу. Надюша занялась содержимым сумки, а Иевлев разулся, сбросил рубашку и спустился к воде.

— Вон там, — показала вдруг Надюша на заросли камышей, — Аркашка хотел убить палкой ужа. «Гадюка, — кричит, — гадюка!..» Мальчишки едва отбили его, принесли в палату, пустили под кровать. Три дня за ним ходили, а вчера выпустили.

— Чего ж это он так, Аркашка? Ну а если бы и гадюка?

— Мы-то понимаем, папа, попробуй ему объясни. А еще хотел, чтоб его Аркадием Васильевичем звали.

— Как это? — ничего не понял Иевлев.

— Он наш физрук. Ему восемнадцать, а у нас есть вот такие вот дяди, выше тебя. И теперь все говорят нарочно «Аркашка», — пусть знает.

— Дурачки, — улыбнулся Иевлев.

— Наукой это не доказано! — защитила Надюша всех уважаемых коллег Брадиса.

Тут явился какой-то лохматый хакающий пес, со знанием дела обнюхал брошенные на берегу одежду и туфли и потрусил дальше своей дорогой, помахивая хвостом. Было слышно, как за верболозами он спустился к воде и с удовольствием полакал.

Тут же в кустах показались двое мальчишек в выцветших рубашках. У них были ореховые удилища, жестяные банки с наживкой, на кукане болталось несколько уклеек. Ребята в растерянности отпрянули от собаки, пошли стороной.

— Отвали, отвали! А то сейчас как пэнсну — ды́хать не захочешь! — предупредительно сказал один из них. Для храбрости, на всякий случай.

И снова стало тихо. Лишь бормотала струя у коряги, проходил порою шмель, по песчаному плесу вдоль самой кромки воды, подрагивая хвостиком, бегала трясогузка. Ни звуки дороги, ни голоса и смех купальщиков сюда не долетали.

Новостей у Надюши за эту неделю поднабралось полный короб, и она все рассказывала и рассказывала их. Вчера бесились до полуночи — вожатые сказали: «Мы вас понимаем, поймите и вы нас», — и отправились гулять; Бабак в совхозную морковку залез; в сельпо есть отличные колготки, и пусть мама обязательно перешлет на них трешку. В отношении колготок говорить с отцом, конечно, бесполезно, по обыкновению отец лишь отмахивается: «Русский не понимай», и пришлось взять клятву, что он передаст просьбу маме.

— Поклянись на дереве! — серьезно сказала Надя и подошла к вербе, положила обе руки на теплый ствол: так следовало давать эту клятву.

В это время на противоположной стороне блеснуло ветровое стекло, и вскоре из-за трав и кустарников выкатился бело-бордовый «москвичок». Машина свернула с проселка и пошла прямо к берегу, целиною трав, бабочек и росы.

— Здрасьте! — поморщился Иевлев. — Сейчас будем слушать транзистор.

— Кажется, Алепкины, — сказала Надя.

Алепкины были соседями, и эта машина им стоила дорого — за десять лет не ввернули ни лампочки на лестничной площадке. Зато теперь, пожалуйста: к теще в Слуцк — за картошкой, в Мир — за желтыми куриными яйцами, в Раков — за домашним маслом. С наступлением холодов можно привозить поросят и резать их во дворе на глазах ребятишек.

Отец с дочерью, поправив примятую траву, медленно шли берегом речки. Снова скрипел коростель, мелькали по-прежнему бабочки, по темной воде бегали водомерки. Многие пернатые еще ждали потомства, и природа была наполнена птичьими голосами. Не потому ли в соседних лесах и текла большая река по имени Птичь?

— А как поживает Фэля Балабанов? — спросил между делом Иевлев.

— Нормально, — с удивленьем обернулась Надюша. Глаза ее широко распахнулись, стали ужасно невинными. И, может, оттого, что стали они у ж а с н о невинными, в них мелькнули плутовские искорки. — Я же говорила: в морковку залез. Вместе с Бабаком.

— Ну да, конечно, — улыбнулся Иевлев. Пожалуй, Надюша дурачила в равной мере как его, так и себя.

Все верно, старик, все верно, все идет своим чередом. Вон когда еще было замечено — все случается так, как и должно случаться, если даже наоборот.

Иевлев обнял девочку за плечи и коснулся губами двух счастливых ее макушек, которые были заметны, правда, лишь при очень короткой стрижке.

Сколько ни приходилось ему летать самолетом, он всегда старался сесть у окна. Чтоб отмечать про себя, что вот этот бег машины — лишь маневр по взлетному полю, бег понарошку, а этот, после разворота и минутной стоянки, при которой из двигателей вырываются бешеные потоки горячего зримого воздуха и неописуемое отчаянье охватывает травы, растущие близ бетонной полосы, — этот уже всерьез. Бег трусцой, так сказать, и бег олимпийского чемпиона на стометровке. Он садился у окна, чтоб видеть, как с последним, уже едва ощутимым толчком машина отрывается от земли, как следом убираются шасси, а здание аэропорта косо уходит в сторону.

Собственно, первые минуты полета волнуют каждого, но с набором высоты интерес обычно утрачивается. А поскольку он и на четырех, и на семи тысячах метров все равно липнул к окну, то считал себя вправе занимать места получше.

Город, который он оставил, лежал у самой границы, и сейчас, возможно, в иллюминатор почти в равной мере была видна как наша земля, так и польская. Все покоилось в сизых вечерних сумерках — и осенние леса, и воды осенние. Слабо мерцали редкие, какие-то абстрактные огни — казалось, что за ними не может быть ни миски горячей бульбы, ни чарки доброй горелки, казалось, что не перебрехиваются на хуторах собаки, не пахнет антоновкой и грибами.