Владимир Кудинов - Сполохи

Мальчишки были в живописных драных джинсах и поношенных свитерах. Один из них, тот, что работал спиннингом, самый старший с виду — в великолепных рыбацких сапогах с небрежно висящими отворотами. Мальчишки покуривали, кажется, у них была болгарская «Варна». И в этих одеждах, в этих дорогих сигаретах заключались, конечно, определенный смысл и шик.

— Надо переставить донки, — сказал старший самому маленькому. — Сходи, Сика, поищи ракушек. И помни: для тебя это задание — большая честь.

Сика был одет много опрятнее своих товарищей, это был вполне приличный городской мальчик, и, наверное, втайне он завидовал им. Мальчик бросил в траву чистенький школьный сюртучок, закатал на тонких руках рубашечку и пошел вдоль кромки воды, вытягивая худую шею и сосредоточенно вглядываясь в мелкое дно.

В камнях плескалась легкая несветлая волна. Во взвешенном состоянии плавали какие-то темные крупицы. Над раскрытыми раковинами шныряли мальки.

Но уже в нескольких метрах от берега течение было столь сильным, что в лодке в одиночку не выгрести…

Это определение вдруг напомнило известный, захватанный в поделках рефрен, и, не отдавая себе отчета, дурно это будет или нет, он решительно зашагал в гору. Где-то там, на обрывающейся у береговой кручи улочке, стояла, кажется, синяя будка автомата.

— Идущие на смерть приветствуют тебя, — позвонил он другу. Перевел дыхание и тихо добавил: — Скажи мне Белочкин телефон…

Он записал номер на сигаретной пачке, закурил и медленно прошел к мосту, постоял, облокотившись на перила и глядя, как упруго обтекает опоры вода.

Он видел крошечные фигурки мальчишек-рыболовов, Сику за выполнением почетного задания, видел спасательную станцию и вытащенные на берег лодки, на одной из которых он только что сидел и у которой хотел было назначить свидание. Он хотел сказать, что чувствует на сердце неизъяснимую нежность и мир поднимается для него из развалин, он будет ждать ее на берегу, сидеть на третьей лодке слева.

…Его легонько потормошили за плечо. Улыбаясь, перед ним стояла стюардесса с «театральными» конфетами на подносе.

Он кивком поблагодарил ее и, как это часто стало случаться с ним в самолете, вспомнил: его дочка на вопрос, кем бы она хотела стать, когда вырастет, однажды ответила: «Раздавать конфетки в самолете…»

С прощальным лучом солнца я притащил новую охапку валежника и лег поближе к огню. Ночь будет холодная, мне не уснуть, а впрочем, и незачем. Пусть поют соловьи, пусть переговариваются через лесные километры хуторские собаки и петухи, пусть всполошенно прокричит среди ночи кукушка. Что мне до сна, если над рекою будут подниматься туманы, если в пойме будут подниматься травы, если на рассвете в заводи соберутся лягушки — хористки и первые голоса. И я увижу вече аистов на болоте, увижу паденье на дымную воду пера стремительной птицы.

Живу в лесу незаметно. Я не охочусь — сейчас не сезон, да и жаль стрелять зверя, давно не стреляю; не ловлю в реке рыбу — здесь осталась лишь молодь; не собираю грибов — их еще нет.

Я один-одинешенек на всю эту речку: середина недели, накануне лили дожди. Лишь в будни, лишь в продолжительное ненастье да в исходе лета, приносящем известное пресыщение солнцем, купаньями и пирушками на природе, лишь в эти дни могла подарить река желанную тишину.

Не знаю, куда девать себя в выходные. Как-то, дней десять назад, приехал, спустился к воде — и увидел у берега в молодых тростниках рыбешку из недоеденной банки консервов. Бросили, так сказать, в родную стихию. И клочья бумаги, и мерцающее в траве стекло, и урчанье моторов, и ожерелье костров по высокому берегу.

Знакомый эколог рассказывал, что в одной из европейских стран уже запретили включение транзисторов за двести шагов от города: певчие птицы не выносят какофонии и гнезда не вьют.

На прошлой неделе в плотном воздухе над рекою примерно в это же время голос диктора, усиленный мощным транзистором, печально сказал: «Поздний вечер… Переключите, пожалуйста, свои приемники на пониженную громкость, позаботьтесь о соседях…» Но все равно на противоположном берегу и далеко за полночь все тот же транзистор орал, как оглашенный: «А любовь-та есть оказвыца!..» Соседей для него в природе не существовало.

Сегодня полная тишина. Упруго протянул последний шмель, еще слышны зарянки и иволга, с пустою торбою уныло брел по мокрой траве коростель. Легонько вздрогнул и замер до утра сухой лист мать-и-мачехи на откосе.

Костерок горит все на том же месте — как полторы недели назад, и год назад, и два. Я обламываю еловые ветки и кормлю веселого дружка.

Дожди прошли. Лес, песчаные дороги и река умылись.

Вот и ладно.

Гора Алчак была разбита бешеной силой последнего крымского землетрясения. Поперек горы разверзлась пропасть, далеко в море упали громадные камни. Теперь они усеяны мидиями, и на легкой волне между камней поднимаются и затем медленно опускаются заросли водорослей.

Целыми днями здесь отчаянно прыгают в море мальчишки, их тонкие тела пролетают рядом с острыми выступами скал, и долго не расходятся в аквамариновой воде праздничные столбы пузырьков.

Сейчас Алчак тих и пустынен.

С его вершины хорошо виден мыс Меганом, изрезанный бухтами берег, приветливая, мягко освещенная заходящим солнцем долина, и в этой долине, в густой зелени виноградников, кипарисов и тополей — один из самых древних городов мира Судак.

На песчаных пляжах было еще довольно много народу, на рейде выбирала якорь «Молдавия», от рыбацкого пирса отваливал сейнер.

Над пирсом, на противоположной стороне бухты, сурово нависала Крепостная гора с печальными башнями Генуэзской крепости, единственной памятью о прошлых, сравнительно недавних веках. В ней бывал Грибоедов, эти камни видел Паустовский, по реставрации крепости работал известный археолог Домбровский, с которым мне довелось встречаться в Херсонесе на раскопках амфитеатра эллинов.

По утрам под эту гору приходят собаки и неподвижно сидят, глядя на море.

А дальше, за сиреневыми скалами Нового Света, побережье растворялось в предвечерней мгле.

В эту пору мы собираемся с женою обычно в «Троянду», гигантскую шатровую постройку, увитую виноградом, где кормят скверными шашлыками, или, что чаще, сидим на открытой веранде за стаканом превосходного коктебельского или новосветского вина и смотрим на засыпающее в бухте море. Тишина и покой, лишь легкое шипенье волны на песке да возня воробьев на соседнем столике.

Печаль, которая всегда сопутствует древним развалинам, в этот час по-особенному сгущается над Генуэзской крепостью. Я не умею думать иначе, в голове словно что-то сдвинуто, и я думаю о человеке, поливавшим по́том каменистую эту землю, и о варваре, пришедшем его убить. В одном только главном храме одни только турки сожгли около тысячи человек.